Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Габен писал ей:
Я знаю, что ты влюблена, но ты не знаешь, как сильно я страдаю.
Шестого ноября мать Дитрих умерла во сне. По военным каналам мать передала мне сообщение о смерти бабушки в Штутгарте. Я немедленно подала прошение об отпуске: мне предстояло проехать триста миль до Берлина. Я думала, что нужна матери и должна быть с ней рядом на похоронах бабушки.
Поскольку все спектакли Объединенной службы (ОСО) ставились, исходя из Права Справедливости, мне отказали в отпуске. Когда менеджер компании заявил: «Вы не можете уехать! Спектакль отменить нельзя», я получила единственный
— А почему бы и нет? — ответила я и уехала.
У меня не было ни командировочного удостоверения, ни пропуска на передвижение из города в город — очень серьезное правонарушение в оккупированной Германии зимой 1945 года, но я твердо решила добраться до Берлина и присутствовать на похоронах бабушки. Когда наконец поздно вечером я добралась до Берлина, я узнала, что опоздала на несколько часов. Я спросила у адъютанта генерала Гэвина, где находится мисс Дитрих, и сразу поняла, что он хочет уйти от ответа. Вдруг меня осенило: у матери уже есть утешитель, и мой драматический порыв прийти ей на помощь оказался ненужным. Тогда я попросила смущенного полковника определить меня на ночлег. Он сразу выполнил мою просьбу и, отдавая распоряжения, с нарочитым сочувствием в голосе повторил, что единственной причиной, по которой он тотчас не препроводил меня к моей дражайшей матери, был приказ «не беспокоить мисс Дитрих» в этот вечер. Я заверила его, что не собираюсь требовать свидания с матерью и отлично понимаю «ситуацию». У полковника будто камень с души свалился. Браво отсалютовав, он удалился, выполнив свою функцию сторожевого пса. Укладываясь спать, я решила: уж коли я, нарушив Право Справедливости, устав профсоюза и законы передвижения в оккупированной зоне, попала в Берлин, надо, по крайней мере, навестить дедушку с бабушкой. Более того, если удастся заполучить джип и водителя, хорошо бы повидаться и с тетушкой Лизель в Белзене. Почему бывшая жительница Берлина все еще живет в таком месте, не укладывалось у меня в голове.
Мать не объявилась и холодным зимним утром, и я отправилась в город. От него осталась лишь оболочка, уродливая, покрытая рубцами, заполненная людьми, с побитым видом бродившими среди развалин. Они низко опускали голову, чтобы скрыть ненависть, горевшую в глазах. Повсюду женщины расчищали завалы, аккуратно складывая кирпич, наводя порядок в хаосе разрухи. Мне часто доводилось видеть нечто подобное в Италии. Но там беспорядочно расчищали дороги, а в Германии складывалось отчетливое впечатление, что каждый кирпич сберегается на будущее, чтобы построить новый рейх.
Я выделялась из толпы своей американской военной формой, прохожие бормотали мне вслед на берлинском сленге, не догадываясь, что я их понимаю. Некоторые, проходя мимо, низко кланялись моей форме, стараясь придать правдоподобие маске почтительности. Совершенно очевидно, что русский солдат, всегда с винтовкой, внушал им страх и заслуженное почтение, а американского, всегда готового угостить их шоколадкой «Херши», они не удостаивали и презрения.
Я, в нарушение приказа, поменяла на черном рынке у Бранденбургских ворот американские армейские сигареты на куски свежего мяса, спиртное — на драгоценную морковь, лук и целую буханку настоящего немецкого хлеба. К тому времени, когда я подошла к квартире, где жили дедушка и бабушка, в моем вещевом мешке имелось все необходимое для роскошного жаркого. Бабушка осторожно приоткрыла дверь. Какая она стала маленькая! Увидев военную форму, отпрянула, широко открыв глаза.
— Это я… бабушка, это я, Хайдеде, ну посмотри! Это я, дочка Руди, — тихо говорила я, опасаясь испугать старушку.
Она смотрела на меня, вцепившись в ручку двери. Волосы у нее были совсем седые.
— Бабушка, можно мне войти? Я принесла свежие овощи и мясо.
Дверь открылась пошире, и я вошла в темный коридор. Там пахло мебельным воском. Мне с детства запомнился его характерный запах: покойная бабушка учила меня когда-то, как правильно полировать
— Роза, кто там у двери?
Подошел, прихрамывая, дед. Он уже не казался мне высоким и сильным — старый, согбенный, неопределенного возраста старик.
— Кто вы? Что вам надо в этом доме? — проворчал он.
— Говорит, что она дочь Руди, — прошептала бабушка.
— Я его дочь, дедушка! Я и есть дочь Руди! Видишь, я принесла вам свежие овощи, еду, все, что смогла достать, — тараторила я, не зная, чем еще заслужить их доверие.
Маленькая рука потянулась ко мне, тронула нашивку у меня на рукаве.
— Мне приходится ходить в форме, потому что я играю в пьесе для солдат… — я перехватила ее руку. — Это я, милая. Я люблю тебя, бабушка, я тебя всегда любила, помнишь?
Она притянула к себе мое лицо, заглянула в глаза и разрыдалась. Я обняла ее, такую маленькую, и оплакивала вместе с ней все утраченные для любви годы, свое несостоявшееся детство. Дед подошел к нам, его рука легла на мою руку, и мне показалось, что я снова маленькая девочка в небесно-голубом платье с широкой юбкой в сборку, приехавшая к ним в гости.
Я рассказала им об их сыне. Хорошие, счастливые новости, которые им и хотелось услышать, присочинила кое-что, желая порадовать стариков, наделила своего отца чертами, которые хотела бы видеть в нем. Старики же были благодарны моей чудесной матери, нахваливали ее, и я не развеяла ни одной их иллюзии. Я не могла пробыть у них долго. Они запечатлелись в моей памяти в проеме большой дубовой двери, как в рамке, состарившиеся мужчина и женщина, любившие друг друга, как в молодости, когда я увидела их впервые. Они умерли через год, зимой. Смерть разделила их всего на несколько часов. Они никогда не разлучались надолго.
В своей лучшей напускной манере «Ее дочери» я попросила у адъютанта генерала Гэвина джип и водителя, который свозил бы меня в Белзен. Стояли холода, и мы ехали быстро. Моему водителю, хоть он и был при оружии, не нравилось ехать по пустынной нацистской дороге с густыми сосновыми лесами по обе стороны. Он снижал скорость, лишь завидев контуры бомбовых воронок. Я разделяла его чувства: металлическое зимнее небо, зловещая тишина, черный лес и недавние воспоминания о том, что могли засвидетельствовать безрадостные места, куда мы направлялись, — все вызывало у меня дрожь и желание поскорей завершить дело.
Я поднялась по лестнице дома, где внизу располагался кинозал, и оказалась в уютной квартире. Моя тетушка восседала в глубоком кресле. Я наклонилась, притянула Дизель к себе и ощутила ее здоровую полноту. Глаза у нее были испуганные, но они всегда были испуганные, сколько я ее помню. И манера держаться — застенчивая и неуверенная, совсем не изменилась! Меня потрясло это удивительное постоянство. Целая и невредимая! Не труп из концлагеря, не едва дышащий дистрофик, живой скелет. И не призрак из фильма Джо. Как исказила сценарий моя мать, желая скрыть еще одну правду! И на сей раз при содействии и соучастии английских и американских военных… Я отдала тетушке свой драгоценный паек. В этом случае он был роскошью, а не средством спасения жизни. Ответила на ее обычные беглые вопросы об ее обожаемой Кошечке в желаемом контексте, отведала ее чаю и пирожков. Я все еще любила Дизель. Не ее вина, что я сердита. Она жертвой была, жертвой и осталась, но не той, предполагаемой. Я поцеловала Дизель на прощанье. Мое время вышло, надо было возвращаться.
Мы ехали быстро, было все так же холодно. В моем сердце полыхала ярость. Мне хотелось выкричать свой гнев, просить прощения у несчастных мучеников, чьи страдания, казалось, наполняли зловещий воздух. Их муки осквернила, ради собственной выгоды, чудовищной ложью та, что была со мной в самом близком родстве. «Как можно использовать предсмертную агонию людей для собственного возвеличивания и не понести никакого наказания?» — безмолвно кричала я, зная, что Дитрих все сошло с рук. Моя тетушка жила в Белзене до самой смерти. Там был ее дом.