Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Рива Мария

Она встретилась с «Э.М.» (так назывался в ее дневнике Марроу) четырнадцатого февраля, на концерте, куда она пришла со Стивенсоном. К восемнадцатому февраля они уже были любовниками. Всю свою жизнь моя мать ничуть не сомневалась, что я стану автоматически соглашаться со всем, что говорит и делает она.

В конце концов, ведь именно от нее я получила в дар «высокий интеллект» и, значит, было только естественно, что я должна признавать непререкаемыми ее суждения, мнения, ее миропонимание и вытекающие отсюда поступки.

С того дня, как я впервые услышала этот глубокий, раскатистый, слегка печальный голос, живо напоминавший мне бомбежку Лондона и ужасы, с ней сопряженные, Эдвард Р. Марроу сделался моим кумиром. Его профессиональная смелость, его личная преданность идеалам, в которые он непритворно верил, его непоказная любовь

к родной стране и ненависть к Маккарти, его борьба с опасным фанатизмом сенатора-реакционера сделали Марроу совершенно особым человеком. Он стал подлинным героем Америки.

Когда началась его связь с моей матерью, я было, расстроилась, но это мгновенно прошло. Ведь если трезво смотреть на вещи, незаурядные, даже выдающиеся мужчины теряли голову из-за Дитрих так часто, что это давно перестало вызывать удивление. И надо честно признать: парадоксальное сочетание редкой красоты с на редкость отточенным умом всегда неотразимо. Я это хорошо знала и понимала, и все равно меня злило, что такому человеку, как Марроу придется вымаливать у Дитрих свидания, «внеплановые» встречи, — пусть даже она одна из самых обольстительных женщин на свете. Но, с другой стороны, моя мать делала неуклюжих, робких юнцов из такого количества житейски опытных и респектабельных мужчин! Почему этот должен был служить исключением? В общем, Марроу начал появляться у нее в перерывах между митингами, конференциями, репетициями своих телевизионных передач, бурно встречаемых зрителями. Появлялся он, чтобы любить мою мать в постели, совсем недавно освобожденной его другом Эдлаем Стивенсоном.

Поначалу она честно старалась принадлежать Марроу целиком, — разумеется, одновременно сохраняя привычный стиль женщины-собственницы. Писала ему даже тоскующие письма, кстати, изобиловавшие американизмами больше, чем послания к Юлу. Письма тайно переправлялись в помещение компании Си-Би-Эс, где располагался штаб Марроу. Этим занимался доверенный прислужник моей матери, которого она в два счета уговорила поработать у нее «связным», потому что я, в виде исключения, наотрез отказалась играть привычную роль курьера. Это не освободило меня ни от получения дубликатов посланий Дитрих, ни от ее сердитого ворчания:

— Ах ты, Господи! Ни с того, ни с сего превратиться в благочестивую святошу!.. Откуда у тебя это наигранное ханжество?

Потребность моей матери непрерывно доказывать себе и остальным, что она нечто большее, чем просто кинозвезда, была всепоглощающей; ей давно уже стало жизненно необходимо отлавливать и удерживать в своих тенетах интеллектуалов крупного калибра, мужчин с мировой известностью. Это нисколько не препятствовало насмешкам над ними.

— Дорогая моя! Поглядела бы ты на Марроу! Разгуливает по квартире голый, в одних обвисших трусах, — такие носят старики, — ну, и, конечно, с сигаретой. Он курит даже во время… ты понимаешь, что я имею в виду. Но это такой блестящий ум!.. Тебе бы надо послушать, что он говорит, но только не смотри при этом, пожалуйста, вниз, на его тощие ноги, торчащие из смешных штанишек, иначе захохочешь, не удержишься. А я — ты меня знаешь — сразу же описаюсь.

Суровой критике Марроу подвергался не только за свои смешные трусы на резинке. Дитрих постоянно жаловалась на его скупердяйство. Однажды он преподнес ей серьги; через час она уже стояла у нас в прихожей, держа перед собой маленькую ювелирную коробочку.

— Ты только взгляни на это! Неслыханное дело! Крохотные штучки-дрючки, жемчужинки-дерьмужинки, все нанизано на тоненькую струнку, как в дешевой лавке! Я ему сказала: «Ты, должно быть, пошутил! Мне нужен красивый письменный стол для квартиры; зачем же ты приносишь висячие сережки?»

В тот день, когда он купил ей превосходный старинный секретер, который она сама выбрала, они обедали у нас с Биллом. Она была особенно мила, нежна, добра, но не забывала бдительным оком поглядывать на часы, чтобы ни в коем случае не опоздать домой к звонку Юла.

Дитрих считала мой дом «надежной явкой», а, следовательно, местом, куда можно приводить тайных любовников. В конце-то концов, она сама его купила, этот дом, стало быть, он принадлежал ей. В те часы, когда Юл играл на сцене, а Марроу был свободен от своих многочисленных программ и проектов, они охотно и часто приходили сюда днем и по вечерам. Спрятаться от бессменного простодушного Рыцаря или хотя бы держать его на

удалении в ту пору почти не удавалось, трудно было и притворяться, будто я не знаю, куда подевалась моя мать, когда звонил Арлен или набирали мой телефонный номер остальные, но лгать жертвам Дитрих, чтобы избавить их от дополнительных обид и переживаний, мало-помалу стало моей второй натурой; я даже прекратила искать этому оправдание.

На любовную связь с Фрэнком Синатрой моя мать согласилась просто как на безвредное лекарство от приступов острой тоски по Юлу, а позже не рвала ее из какого-то странного суеверия. Она считала его романтичным, добрым, ласковым. Она объясняла мне, что самое привлекательное в друге «Фрэнки» — его бесконечная нежность.

— Это единственный, по-настоящему нежный мужчина из всех, кого я знала. Он дает тебе поспать, он чувствует к тебе великую благодарность и выражает ее так мило, так непринужденно!

В более поздние годы Дитрих ценила в Синатре уже менее благородные качества. Стоило ей увидеть очередной газетный заголовок, с осуждением объявляющий, что Синатра вдребезги разбил кинокамеру какого-то несчастного репортера или, того хуже, изуродовал ему лицо, она хлопала в ладоши и веселилась:

— О! Как я его люблю! Как люблю! Он их всех ненавидит — точно так же, как я! Он хочет их всех поубивать! Потрясающий мужчина! Знаешь, я провела с ним только одну ночь и…

Далее, как правило, следовало дословное изложение одной из ее давних и хорошо знакомых мне фантазий на тему «только одной ночи», которую ей довелось провести в объятиях Синатры. В том, что ночь была единственная, она себя давно уговорила. Бог знает, в который раз Дитрих повествовала о том, как, чтобы остаться незамеченной, покинула дом своего возлюбленного с первыми лучами утренней зари, как потом блуждала среди зарослей жимолости в одних подследниках, ища свободное такси, чтобы умчаться в отель «Беверли-Хиллз» и обрести наконец безопасность. В действительности же их первая с Синатрой возвышенная встреча произошла давным-давно, в начале сороковых; к тому же, в дневниках моей матери, датированных более поздним временем, Фрэнки возникает не так уж и редко.

Осенью пятьдесят пятого года Марлен Дитрих вернулась в Голливуд и снова гостила в доме Уайлдеров, мучась от душевной сумятицы и привычных страданий по Юлу.

2 сентября.

109 градусов по Фаренгейту.

Аппетит на нервной почве. Так много мне не вынести. Включила радио, но музыка тотчас заставляет плакать. Чувствую, что потеряла Его навеки. Жить нет смысла. Но сначала надо заработать деньги в Вегасе. И как бы то ни было, убивать себя в доме Уайлдеров было бы слишком глупо. Должна найти более подходящее место. Хорошо бы я умела пить… Но все равно слишком жарко и неимоверно трудно дышать. Ни о чем не спрашиваю. Он позвонил в 4.30, сказал Уайлдер, а Хейворд объяснил ему, что я взяла с собой в Лондон Хэрольда (Арлена) и как это прекрасно для Хэрольда, что у него есть я. Я не плакала. Не вела себя плохо, сказала, что Лондон ужасен, что там я была в отчаянье. Потом спросила: «Знаешь ли ты, как сильно я тебя люблю?» Он сказал «нет», и тогда я сказала себе: если он тревожится, что заставил меня страдать все долгие четыре года, то мне легко его успокоить: это было ничто в сравнении с минувшим летом. И я уверена — у него была другая женщина, а я сама почти умирала все последние дни. Тогда он сказал про поездку в Сан-Франциско до вечера понедельника, там у него «семейное дело», и что он позвонит, когда вернется обратно. Я спросила: «В котором часу ты позвонишь? Я хочу быть на месте». Он ответил, что позвонит или в понедельник, или во вторник утром.

Прием у Бетти Фернес.

Сидела рядом с Фрэнком, он говорил о 1942-м.

Я была ошеломлена.

В то воскресенье она поехала куда-то к позднему завтраку: провела два часа у Стюарта Грейнджера. За этим следует новая запись:

Фрэнк, итальянский ресторан… Был здесь. Милый.

5 сентября.

Не пошла ждать у телефона.