Моя прекрасная убийца [Сборник]
Шрифт:
— Счастливо! — повторил я, заглянув на прощанье в машину.
Волшебный профиль Франциски в жизни был намного красивее, чем на фотографии из бумажника Ладике.
— Счастливо! — сказал я еще раз, обращаясь к ней.
Она опустила глаза. На лице у нее отразилась мука.
Степанович завел мотор. Машина исчезла за пеленой дождя.
В холле гостиницы сидел бледный от недосыпа портье.
— Я уплываю ближайшим пароходом, — сказал я. — Пожалуйста, выпишите мне счет!
— Я не могу, — ответил он. — Нужно будить директора.
— Очень сожалею, но придется.
Я поднялся к себе, сел на кровать, закурил, попытался собраться
Мне просто не жить, если я не распутаю эту историю от начала до конца! А началась она в Гамбурге, где жил и где принял смерть аккуратист-Казанова из универмага. Именно оттуда все началось, если я еще хоть немного разбираюсь в людях, несмотря на свое влюбленное состояние. Я собрал вещи, показал язык своему измученному отражению в зеркале над умывальником и минут десять постоял на балконе.
Светало. Занималась розово-дымчатая заря — я раньше думал, что она существует только в воображении начинающих поэтов. Где-то неподалеку принялась куковать кукушка, с другой стороны залива ей отозвалась вторая, затем третья. Я прикинул и обнаружил, что в этом раю я провел почти 40 часов. Сущий рай с полной программой— Ева, искушение, Змий, наконец, позорное изгнание. Только вот грехопадение осталось незавершенным… Глупо.
Я отбросил эти мысли и потащил свой чемодан по пустынному коридору.
Нельзя сказать, что директор обрадовался, когда его разбудили, но слов утешения у меня для него не нашлось. Я заплатил по счету, попрощался и собрался было уходить.
И вдруг он сказал:
— Пардон, а как быть со счетами этой особы… которая убийца?
Я снова поставил чемодан, размахнулся и залепил ему такую оплеуху, что сон с него слетел окончательно, и он завопил в ужасе. Я тихо закрыл за собой дверь. Я уже опомнился, и мне стало стыдно.
Когда я подходил к причалу, совсем рассвело. Над трубой парохода вился легкий дымок. До отправления оставалось полчаса. Рассвет перестал быть розовым. Небо было свинцово-серым, а пейзаж больше напоминал Северное море, чем Адриатику. Темная вода цвета мокрого асфальта покрылась хлопьями пены, будто кто-то безвкусно исчеркал этот асфальт мелом.
По шатким деревянным сходням я поднялся на борт, облокотился о поручни и принялся созерцать происходящее вокруг. На борт погрузили бочки с водой. Два рыбака втащили корзины с каракатицами, пересыпанными льдом. Четыре югослава пытались завести по трапу на корабль мула. Потребовалось минут пять, чтобы преодолеть его упорное сопротивление. Затем подъехала машина-фургон, из кабины которой вышел полицейский. Он расстегнул сзади брезент, из фургона выскочили трое мужчин. Они осторожно вынули гроб, занесли его на корабль, поставили рядом с бочками, корзинами и мулом и накрыли брезентом.
Смеясь и болтая, мужчины сошли на берег, полицейский же остался на корабле. Он сел рядом с гробом на ящик и закурил. Пароход дал гудок к отправлению.
В последнюю минуту подбежали две женщины, неся на головах большие узлы. Наконец убрали трап, и мы отчалили.
Я стоял на палубе, пока мы не вышли из залива. Потом спустился вниз, где было что-то вроде ресторанчика и вкусно пахло кофе. Здесь было полно народа и накурено— хоть топор вешай. Рядом с маленьким баром, за стойкой которого распоряжалась толстуха, между Степановичем и еще одним югославским полицейским сидела Франциска. Я кивнул им, взял себе чашку кофе и сел от них через два столика,
Налети сейчас пароход на скалу — и никаких проблем, подумал я. Ни полицейских тебе, ни подозреваемой, ни трупа… и настоящий преступник остался бы на свободе.
Франциска под конвоем Степановича пошла наверх. Я допил кофе и отправился вслед за ними. На палубе Степанович затеял разговор с морским офицером. Метрах в двух от них, укрывшись от ветра за палубной надстройкой, курила Франциска. Я молча встал рядом с ней. Она даже не пошевелилась. Степанович деликатно повернулся к нам спиной. Я достал из кармана акулий зуб.
— Ты забыла его, — сказал я и протянул его на ладони.
Она не реагировала.
— Я еду в Гамбург, — продолжал я, — и не успокоюсь, пока не выясню все до конца. Пожалуйста, возьми акулий зуб, Франциска! Он принесет счастье! И верь мне, хорошо?
Она выбросила сигарету за борт, секунд пять пристально смотрела мне в глаза, потом взяла талисман, поглядела на него и положила в карман, не сказав ни единого слова.
Четыре или пять часов из тринадцати я проспал в шезлонге на палубе. Пароход наш шел вдоль Далматинского побережья. В Сплите действующие лица этой трагикомедии сошли на берег: Франциска — бледная, под глазами круги, Степанович и второй полицейский. Следом отправился гроб с останками фрау Цирот.
Я не стал прощаться, поскольку у меня и без того стоял ком в горле. Нет более жалкого зрелища, чем мужчина, по лицу которого заметно, что он пытается сдержать слезы. Неважно какие — слезы ярости, разочарования или собственного бессилия.
Итак, уклонившись от прощания, я принял двойную порцию сливовицы, чтобы умиротворить свою мятущуюся душу, уселся на палубе с подветренной стороны и безмятежно проспал до того мига, когда стюард в белоснежном кителе ударил в медный гонг, возвещая время обеда. За столом я завел беседу с загорелой дочерна дамой, которая родом из Гольштейна. Впрочем, о ней у меня остались очень смутные воспоминания, равно как и о самом себе. Я с одинаковым успехом был способен рассуждать о переселении душ и о рецептах приготовления капусты, совершенно не вникая в смысл разговора, так же как есть, не разбирая, что ем — котлету или манную кашу. Время после обеда я скоротал в баре, поскольку зарядил дождь. Сидя там, попросил кельнера принести клочок бумаги и принялся механически писать на нем имена: Ладике, Цирот, Янсен; написав, обводил кружками, помечал звездочками, соединял линиями. Так и сяк прикидывал разные варианты с разными партнерами, изображать которых должны были бокалы из-под вина, пивные кружки, кофейные чашечки и даже пепельница. Смуглянка из Гольштейна пыталась было меня разговорить, но я обратил ее в бегство, ответив на ее вопрос о моей профессии: «Санитар в морге».
Вечером мы прибыли в Риеку. Два часа до отправления поезда я слонялся по центру города, глядел на ветхие серые дома и пришел к выводу, что солдат в этом городе больше, чем мирных жителей. Осмотрел двухэтажную церковь, на первом этаже которой пахло плесенью, а на втором, где священнодействовали тщедушные монахи, было очень красиво. У маленького, славного, замурзанного мальчугана с большими карими глазами я купил фигурку ослика размером с ладонь за весьма значительную сумму. Я не знал, зачем мне этот ослик, но сияющее лицо мальчика обрадовало меня, и я погладил его по голове, чем изумил несказанно. Он даже испугался и, открыв рот, уставился на меня.