Моя сумма рерум
Шрифт:
Тифон отпустил её и зажмурился:
— Твой поступок снова вскрыл все швы. Ты просто не понимаешь, как я тебя люблю. Просто не понимаешь как!
— Не понимаю.
Он быстро рванул по дорожке к выходу. Это было настоящее позорное и бессильное бегство. Но потом, дойдя до сделанной в виде ракеты горки, вдруг резко остановился и, постояв пару секунд, вернулся. Сел перед ней на корточки, взял за обе руки и проговорил тихим, успокаивающим голосом:
— Зой, пожалуйста, давай так, будто этого ничего не было?
— Ты совсем дебил? Ты достал меня уже, придурок, — она захлебнулась в слезах. — Я больше не могу изображать дружбу,
Последние слова она уже почти прошептала.
Он хотел её обнять, но Зоя со всей силы отпихнула его ногой.
— Идиотка. Какая ты идиотка. Как ты могла всё так испортить? — надев бандану, он натянул её до самых глаз, и ушел, а я ещё сидел какое-то время глядя, как она рыдает, обхватив колени, но так и не нашел в себе сил, подойти. У меня не было слов утешения ни для неё, ни для себя.
Где-то в глубине души я и сам прекрасно понимал, что происходит. Только полный дурак мог не догадаться. Видел, знал, но признавать не хотел. Отодвигал в самый дальний и темный угол своих мыслей. Подыгрывал в эту заведомо читерскую игру, в которой, как полный чудак, надеялся отхватить главный приз. А с какой, собственно, стати? Кто я такой, и что о себе возомнил?
Ладно, пусть я и подозревал, но то, что всё так запущено, даже представить себе не мог.
Между ними это было давно. Они знали друг о друге, но зачем-то изображали дружбу. Зачем-то втянули меня в эти странные отношения.
Ужасно хотелось заплакать, но не получалось. Что-то тщетно металось внутри, но никак не могло найти выход.
Попытался сказать себе, что Зоя стерва, а Трифонов подлец, что в жизни такое случается, и мир полон предателей, но ничего не вышло. Потому что вдруг понял, как сам лажанулся. Получил реальный шанс, но так и не смог правильно им воспользоваться. Вспомнил случай в кинотеатре, день рождения Вована, разговор с Гариком, и очнулся только когда уже поднимался по тёмной долгой лестнице Башни смерти. Почувствовал, что жутко замерз и специально снял куртку. Хотелось сделать себе ещё хуже. Что-нибудь очень неприятное и болезненное, что-то, что вернуло бы меня к ощущению реальности и перестало раздирать изнутри.
А когда дошел до двадцать четвертого этажа, и близняшки принялись расспрашивать, что случилось, сам не знаю, как накрыло. Такое отчаяние и злость, что хоть вешайся. Попросил у них покурить, как в тот раз, но Смурфа не было и травы тоже, зато нашлась какая-то «волшебная» таблетка.
Заглотил не думая, запил остывшим кофе, забрал у Ани сигарету. Это была вторая сигарета в моей жизни, ещё более отвратительная, чем первая, но мне очень хотелось сделать себе настолько плохо, насколько это вообще возможно. Затянулся пару раз и чуть не умер от асфиксии, докурить, к сожалению, не смог, но зато с мазохистским смаком затушил о запястье. Больно было очень, но в этом рвущем, жгучем ощущении я смог физически прочувствовать всю безмерность скопившегося во мне отчаяния, будто прижигал не руку, а нечто кровоточащее глубоко внутри себя.
Яна отобрала сигарету, и после того, как боль немного улеглась, прежняя злость на самого себя вспыхнула с новой силой.
Я вскочил, пнул ногой импровизированный стол, и все её уродливые рисунки разлетелись по комнате, уронил напольный светильник. Стало темно. Они принялись
Сёстры потащили меня в ванную и стали промывать рану ледяной водой, затем засыпали пеплом, прямо из пепельницы, потому что никаких других антисептиков не было, замотали какими-то тряпками. Поверх руки надели пакет и отвели на кровать. Точно в бушующие воды опустили. И меня стремительно понесло на крутых волнах в неведомые пространства бескрайнего океана. Океана космического мироздания, океана всех параллельных реальностей и вселенной всех вселенных, далеко-далеко за пределы моей маленькой и никчемной суммы рерум.
Кто-то лёг рядом, и я почувствовал дыхание на своём лице. Кто-то сел, облокотившись спиной о кровать. Глаза открывать не хотелось.
— Боль — это хорошо. Наслаждайся. Когда у человека что-то болит, когда он мучается и страдает, он очищается.
— Что, кинули? Рыжая та?
Их голоса сливались.
— Не ваше дело.
— Она из таких, которым нужны жертвы.
— Какие ещё жертвы?
— Слёзы, боль, страдания, разорванные сердца, натянутые нервы, самосожжение, одержимость, фантазии до сноса крыши. Да что угодно. Такие всегда что-то забирают взамен.
— Откуда вам знать?
— В ней слишком много жизни и надежды. Она выглядит такой лёгкой и естественной. Обыкновенная, но вместе с тем совершенно особенная. В ней есть близость и понимание. Она не просто слушает, она — слышит. Не просто смотрит, она — видит. Не отгораживается и не пытается быть искусственной. И ты чувствуешь что-то своё, родное. Да?
— Допустим.
— От этого тебе начинает казаться, что она твоя. Что она часть тебя и иначе быть не может.
И тут я понял. Вот эта мысль! Та самая болезненная и безвыходно мечущаяся мысль. Она не моя. Думал, что моя. Надеялся. Но шансов нет. Никаких.
— Жил был один человек, вот такой же — лёгкий и родной. И всем направо и налево он раздавал эту лёгкость вместе с теплом, светом, уверенностью в завтрашнем дне, в том, что весь мир ждет и хочет тебя. Он ничего не обещал и не говорил о любви, просто все, кто оказывался рядом, были счастливы и купались в этой надежде. Но проблема заключалась в том, что он не хотел ни за что отвечать. Вот за эту надежду не хотел отвечать. Ведь ясно же, что нет никакого света и никакой счастливой жизни тоже нет. Она только возле таких людей, которые умеют создавать иллюзии. Пока ты рядом с ними, ты согрет, а стоит отойти в сторону, и наступает тьма. Но эти люди не понимают, что делают с тобой. Это как взять домой щенка, накормить, обогреть, а потом просто уехать и забыть о нем. Ведь даже если ты не ничего не обещаешь, ты должен отвечать за то, что ты такой, такой… Как эта твоя рыжая.