Моя жизнь и мои успехи
Шрифт:
репертуарный багаж насчитывал десятка три пар¬тий. Несколько опер Дзандонаи я разучил под руководством самого автора. Помню и уроки в течение трех месяцев у Аттилио Барбьери, того самого тенора, которого я слушал еще в Трипо¬ли. Теперь в Пезаро он готовил новую оперу “Суламифь”. На вопрос моего отца, правда ли, что я стану баритоном, Барбьери метнул на него свой молниеносный взгляд. “Нет, господин Дель Монако, - сказал он.
– Ваш сын будет те¬нором”.
Последующие месяцы и годы явились для меня временем великого посвящения в мир бельканто. После отъезда Барбьери отец отвел меня к маэстро Раффаэлли. Тот выслушал в моем исполнении несколько отрывков и вынес заклю¬чение: “Ваш юноша уже миновал период разви¬тия. Он больше не поет открытым звуком”. Все это время я не переставая выступал как люби¬тель. Мой дебют перед публикой состоялся в Теат¬ре Беньямино
Спектакль шея своим чередом и уже приб¬лижался к дуэту из второго акта, когда вдруг оказалось, что шофер-баритон для смелости опорожнил целую бутыль вина “Санджовезе”. Последовали заминки и накладки, которые при¬вели публику буквально в неистовство. На сцену вылетела картонка с надписью “Застрелись!” с болтавшимся на веревке деревянным игрушеч¬ным пистолетом. Возникла типичная студенчес¬кая перепалка. Паллуккини, этот пьяный бари¬тон, содрав с себя парик, переругивался с публи¬кой. Так и продолжался наш спектакль под смех и гвалт зрителей вплоть до момента, когда те¬нор-грузчик, выражая неистовый гнев по адре¬су Лючии, с такой яростью швырнул свой плащ на подмостки, давно не видевшие швабры, что поднялось огромное облако пыли, сквозь кото¬рое трудно было что-либо разобрать. Слышался только отчаянный задыхающийся кашель несчаст¬ного суфлера в будке.
Как бы то ни было, невзирая на черное паль¬то баса-банкира, вывернутое красной подклад¬кой наружу и изображавшее одеяние священ¬ника, поскольку настоящей сутаны не нашлось, спектакль имел успех. Пусть смехотворный, но успех, и все мы лопались от гордости. Зато на следующий день маэстро Дзанепла, директор лицея Россини, в бешенстве от столь недостой¬ной самодеятельности, на пятнадцать дней отстра¬нил от занятий всех учеников, которые принима¬ли участие в этой сценической вылазке.
Первые регулярные уроки пения пре¬подала мне госпожа Мелаи-Палаццини. Ведь маэ¬стро Раффаэлли не был преподавателем вокала, и отец, посоветовавшись с художественным ру¬ководителем Театра Россини, Ренато Помпеи, вновь привел меня к моей первой учительнице по скрипке. От госпожи Палаццини я ожидал многого. Она училась вместе с Алессандро Бон-чи у маэстро Козна, в свою очередь ученика ве¬ликого Делле Седье.
К занятиям я приступил с огромным энтузи¬азмом. Преподавательница ставила мне голос с учетом моего телосложения. В то время я отли¬чался хрупкостью, и госпожа Палаццини стара¬лась облегчить мой голос упражнениями на бег¬лость и филировку, а также хорошим репертуа¬ром из восемнадцатого века ~ от Моцарта до Чимарозы и Паизиелло.
В первые месяцы занятий я без труда справ¬лялся с высоким и сверхвысоким регистрами и был в состоянии петь “Фаворитку”, “Фауста” и “Пуритан” с соответствующими “до” и “до-диез”. Но в конце второго года обучения голос стал
истончаться. Пассаж “фа - фа-диез - соль” у ме¬ня, как говорится, западал. Вследствие этого я стал терять и высокие ноты, и бархатистость тем¬бра. Что же случилось? Причина была мне неве¬дома.
Я пел соло довольно много духовной музы¬ки почти во всех церквах областей Марке и Эмилии-Романьи. Во время одной из таких месс мой друг, тенор Антонио Мориджи, посоветовал мне походить на занятия к маэстро Мелокки в Кон¬серваторию. Я внял его совету и в результате свободно преодолел вступительные экзамены. Всего за несколько недель мой голос понемно¬гу вновь открылся и приобрел свою прежнюю красоту, легкость и широту.
С помощью своих упражнений Мелокки стре¬мился переучить мою гортань с целью добиться максимального и равноценного звучания всей гаммы без провалов и вокальных пустот. Такой тип работы он предпочитал поискам звуковой красивости
Мой новый учитель спас меня от нежелатель¬ных отклонений в развитии, но, увлекаясь этой методикой, я рисковал отклониться в другом направлении. К счастью, тогда мне помог инстинкт. Я сообразил, что постоянные поиски ширины и глубины со временем приведут к разрушению ор¬ганики вокального аппарата. И тогда я создал сам для себя собственную компромиссную технику.
Сохранив методику вокализов, я прибегал к более мягкому, проточному звукообразованию. Так, понемногу, шаг за шагом появлялся на свет будущий Марио Дель Монако.
Одновременно я поступил в художественный лицей, где в течение шести лет овладевал каран¬дашом и сангиной, после чего перешел на темперу и, наконец, изучил технику фрески. Особенно удачно у меня выходили натюрморты. Художе¬ственный лицей размешался в бывшем мона¬стыре. А монастырский двор в свою очередь давно был превращен в рынок, откуда и брались фрук¬ты и овощи для наших композиций.
Я учился одновременно в двух государствен¬ных школах, что было вообще-то запрещено, но оба директора милостиво смотрели на это сквозь пальцы. Случалось нередко и убегать с уроков раньше времени. Чтобы не заметили, я выходил на улицу без пальто и шапки, а потом товарищи бросали мне их из окна. Однажды вместо паль¬то сверху на меня полетела большая тыква. В Пезаро, как и во всех тихих провинциальных горо¬дах, любили пошутить. Шутки помогали перено¬сить скуку. Какие-либо события в городе были редки и, на мое счастье, в основном имели от¬ношение к музыке и к опере. Так, например, в начале тридцатых годов к нам приезжал с благо¬творительным концертом Беньямино Джильи. В ту пору Джильи был уже знаменитостью, ес¬ли вспомнить, что с 1919 года он пел в нью-йорк¬ской “Метрополитен-Опера”. В Пезаро, среди своих, он безоговорочно считался самым вели¬ким. Джильи вместе с Мелетти, Павони и Толлер пел арии и дуэты, затем неаполитанские песни — десятка два произведений. Его уверенность и богатство вокальных возможностей ошеломили ме¬ня. Именно тогда я впервые осознал разницу между хорошим тенором и великим тенором. По¬нял, что голос сам по себе еще ничего не значит и что с помощью одного лишь голоса никто еще не сделался настоящей звездой оперы. Этот принцип я хранил в памяти вплоть до моего дебюта и да¬лее, когда понял: нужно выстраивать свою соб¬ственную сценическую личность, чтобы не стать копией великого Беньямино.
Жизнь в городе, находившемся в ту пору в самой глубине отдаленной провинции, текла приятно и безмятежно, если не считать земле¬трясения, которое подвергло серьезной опасности наш монастырский двор с его рынком, имевшим решающее значение для моих натюрмортов. Ежед¬невные ритуалы соответствовали времени годе. Главнейшим из них была вечерняя прогулка, а во время прогулки - остановка перед прилавками с жареным поросенком, тыквой и печеной рыбой, где торговки, чтобы согреться, восседали на тер-ракотовых горшках с тлеющими углями. В тавер¬не “Делла Патаккона” вкусно пахло рыбным бульоном. Там пили вино “Альбана”, разговари¬вали, пели, мечтали об успехе и заводили дружбу на всю жизнь.
Кое-какие из пезарских знакомств помогли мне понять смысл жизни. Мир театра и оперы был одновременно и притягательным, и безжало¬стным. Тут можно было снискать огромную сла¬ву или, наоборот, попасть в полную немилость у публики. А можно было так никогда и не повстре¬чаться с настоящей удачей. В том Пезаро, кото¬рый я знал, жили известные теноры. Один из них, Алессандро Бокчи - можно сказать, олицетворен-
ный миф — в свое время сводил с ума партеры всего мира и был самым грозным соперником Карузо. Когда я познакомился с Бончи в доме у его внучки, моей подруги, ему было уже шестьде¬сят четыре года. Он спел нам арию “Вот я и у предела” из “Мефистофеля” Бойто. Однако ис¬полнение, по-моему, не отличалось совершен¬ством. И несмотря ни на что, Бончи сохранял обаяние своей славы. Одевался он эксцентри¬чно - редингот, галстук дипломат с брил¬лиантовой заколкой, брюки дудочкой, лакиро¬ванные туфли с белыми гамашами. В этом чуть старомодном одеянии он выглядел неповторимо. Высокие каблуки, прибавляющие несколько сан¬тиметров к его невыгодному росту, трость из черного дерева с набалдашником слоновой кости, темно-серый котелок из Лондона — все это как бы подчеркивало прошлое величие артиста.