Моя жизнь и мои успехи
Шрифт:
На концерте, посвященном армейскому празднику “День шофера”, мне пришлось по просьбе полковника Нинки исполнить “Гимн шоферов”. Потом солдаты шумно требовали оперных арий одну за другой, и результатом стал триумф. Отныне я был самым популярным солдатом во всей авточасти, а несколько дней спустя сделался самым популярным капралом.
В те времена люди довольствовались малым. Всего-то сорок лет назад, а уже - давняя эпоха. Нищие тоже радовались крохам. Помню их толпу за оградой казармы в обеденное время. Они про¬тягивали свои грязные рваные шляпы, прося, что¬бы им бросили туда хлеба или огрызок еще че¬го-нибудь. Потом с остервенением дрались за брошенный кусок пищи.
Сегодня подобные сцены показались бы, по¬жалуй, атрибутом третьего мира. Но мы находи¬лись в Милане, и в Европе уже
Когда срок моей военной службы под¬ходил к концу и я с нетерпением ожидал демоби¬лизации, вся Европа оказалась вдруг вовлеченной в войну. Я только-только под конец зимы 1940 года успел дебютировать в составе разъездной труппы, как пришлось вернуться в свою авточасть. Моей службе суждено было продлиться на солид¬ный срок. А всего я прослужил в армии семь с половиной лет.
Единственным, кто, несмотря на происходя¬щее вокруг, сохранил веру в меня и в мое буду¬щее, был отец. Чтобы развеялись всякие сомне¬ния импресарио разъездной труппы, он из собст¬венного кармана выложил ему для театра “вспо¬моществование” в размере двух тысяч лир, что по тем временам соответствовало приличному жалованью. Однако блестящего турне у нас не вышло. В программе была объявлена “Сельская честь”, а дебютировали мы 20 марта 1940 года в театре города Кальи области Марке. Триумфа не получилось. Но мой отец, неизбывный оптимист, дабы оказать мне моральную поддержку, по¬мог и Рине. В обмен на благотворительную сум¬му, переданную им одной из тех трупп, что вечно сидят без денег, она получила возможность петь Недду в “Паяцах”.
Завоевав некоторый успех, Рина тут же доби¬лась контракта с Театром Пуччини в Милане и стала уговаривать своего импресарио Фа у сто Де Туру устроить мне прослушивание. Но Де Тура держался скептически, мол, знаем мы этих “воен¬ных женихов”. Рина не отступала, уверяя импре¬сарио, что, когда тот послушает меня, ему уже не придется так думать. Она была столь непреклон¬на в стремлении помочь мне, что Дв Тура сдался. Для меня же это значило очень много. Театр Пуч¬чини был в то время как бы испытательной пло¬щадкой для молодежи, и я понял это, когда в день прослушивания увидел длинную очередь претендентов, ожидавших за сценой.
Начало прослушивания не очень-то меня обрадовало. Расстегивая свой воинский формен¬ный воротник, я заметил, что импресарио и дру¬гие члены комиссии болтают друг с другом, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я пеп с мучительным старанием “Горели звезды” из “Тоски”, а они все разговаривали. Тем не ме¬нее путь к отступлению был отрезан. Я начал вто¬рую вещь —”Прощай, мирный мой приют” из “Баттерфляй” - и на словах “Как стыдно, горько мне!” продержал “ля-бемоль” даже больше, чем нужно. По моим расчетам, это не должно было ускользнуть от внимания членов комиссии, но я не мог как следует разглядеть их со сцены. Не переводя дыхания, я вышел на “си-бемоль”, вло¬жив в него всю мощь своего голоса.
Наступила тишина. Мои судьи прекратили разговоры. Один из них, Амедео Поли, он же вла¬делец театра, приблизившись к рампе, смотрел на меня в упор каким-то ужасным и одновременно восторженным взглядом, будто гурман, обнару¬живший лакомство там, где меньше всего этого ожидал. Он не произнес, а почти выкрикнул: “Тот, кто до сих пор не давал тебе петь, — настоя¬щий осел!”
Мне тут же предложили роль Пинкертона в одной из самых любимых публикой опер. Дебют был назначен на 29 декабря 1940 года. Я прекра¬сно владел партией и потому репетировал только один раз с фортепиано. Единственное сомнение высказал дирижер, маэстро Паоло Ло Монако. По его мнению, я недостаточно долго держал зна¬менитое “до” в конце дуэта, отчего впечатление проигрывало. Мы принялись обсуждать это, и маэстро Манрико Де Тура, брата импресарио,
ничего не заметит. Это было единственное уязви¬мое место в партии, которую я готовил с чрезвы¬чайной тщательностью и энтузиазмом. Однако на спектакле я ощутил такую электризующую под¬держку со стороны публики, что предложенная Де Турой уловка вовсе не понадобилась. Маэстро Ло Монако, как условились, чуть раньше взял fortissimo, но совершенно неожиданно мой голос прорезался настолько, что перекрыл оркестр. Успех был грандиозным. Один из критиков написал в газете, что п превзошел тенора, кото¬рый пел партию Пинкертона в “Ла Скала”. Осталь¬ные спектакли также закончились триумфом. Меня немедленно ангажировали на ‘Травиату” с американской певицей Эддой Эрколи. Затем пригласили на гастроли в Сицилию. Я исполнял “Сельскую честь” и “Тоску” в палермском театре “Бьондо”, а также “Богему” в Театре Беллини в Катании.
1941-13 & 14 June BOHEMA - Teatro Bellini, Catania, with Di Giulio, De Acutis, Venturini,
cond. V. Marini
Командующий вооруженными силами Сицилии попросил меня выступить перед войска-ми, В качестве награды мне выписали увольни¬тельную на месяц.
Тот месяц был для меня невероятно важным. Я поехал в Венецию, где Рина пела по контракту “Енуфу” в театре “Ла Фениче”, и мы наконец ре¬шили пожениться. Проблемой оставалась суровая непримиримость ее отца. Удастся ли нам как-ни¬будь выйти из положения? Стали прощупывать почву. Один из наших друзей отправился к ка-питану Филиппики на переговоры. Мог ли отец Рины по-прежнему утверждать, что впереди у меня не было определенного будущего? Он и не стал так утверждать. Перед лицом кашей взаим¬ной преданности друг другу в течение четырех долгих лет ожидания колючий капитан растрогался и даже пожелал, чтобы венчание состоялось в частной капелле его виллы.
Июньским днем 1941 года мы приехали на маленькую станцию Ланчениго всем семейством — родители и братья. Высунувшись из вагонного окна, я сразу же разглядел фигурку Рины на фо¬не тревизанской зелени. Оранжевое платье в бе¬лый горошек, вьющиеся волосы с медным отли¬вом, в которых рассыпалось солнце,— это была Рина. Это было счастье.
21.06.1941
С того далекого африкан¬ского дня, когда я увидел ее впервые играющей со своей газелью, прошло более пятнадцати лет. За это время мы успели познакомиться, расстать-ся, разлетевшись в разные стороны, снова по¬встречаться, при этом не узнав друг друга, затем вместе заниматься вокалом и, наконец, стать неразлучными и в жизни, и в своей любви к опе¬ре. Мы поженились в последний день весны. А вскоре радио передало сообщение, потрясшее весь мир. Столь сладостной для меня с Риной ночью вермахт совершил нападение на Россию. Война, эхо которой доносилось до нас как нечто второстепенное, очень скоро нависла и над нашей жизнью.
В последующие месяцы, когда мое имя в вокале приобретало все большую известность среди импресарио, положение в Милане приняло угрожающий характер. Я опасался, что меня со дня на день отправят на Восточный фронт. Из го¬рода уходили целые эшелоны с молодыми ребя¬тами, которым не судьба была возвратиться из степей Украины. С фронта поступали все более тревожные сведения. Переживал потрясения и те¬атральный мир. Все чаще кого-нибудь недостава¬ло: одни эвакуировались, других гнали на войну.
Мне думается, что если я избежал русского фронта, то в этом определенную роль сыграл мой покровитель в авточасти полковник Нинки. Впрочем, узнать это наверняка так и не удалось. Мои отношения с полковником не отличались близостью настолько, чтобы напрямик спраши¬вать его об этом. При моем хрупком телосложе¬нии, окажись я на любом фронте, шансов возвра¬титься у меня было бы немного. Наша авточасть не предназначалась для фронта и обслуживала внутренние сообщения. Война только начиналась. Зимой 1942 года американские “летающие кре¬пости” с базированием в Северной Африке ста¬ли систематически бомбить Италию.