Моя жизнь и мои успехи
Шрифт:
Их столь холодная реакция после, казалось бы, многообещающего начала вновь повергла ме¬ня в уныние. Я возвращался в Пезаро с тяжким ощущением того, что не оправдал надежд отца. И когда повстречался с ним дома, то, упреждая его разочарование, стал что-то говорить о своей незре¬лости в подобных делах. Мы говорили с ним об этом и в последующие дни. Но вдруг однажды, ког¬да мы с друзьями стоили на площади, я издалека заметил его. Мне никогда не приходилось видеть отца в таком волнении. Еще не расслышав его слов, я понял, что произошло. Он кричал мне через голо¬ву сидящих в кафе: ‘Ты победил! Ты победил!”
Остаток
Перед моим отъездом в Рим маэстро Мелокки пожелал увидеться со мной. Сидя в своем лю¬бимом кресле под картиной Фаттори, он предуп¬редил меня об опасностях, таившихся в методах, которые применялись на курсах усовершенство¬вания. Маэстро посоветовал не поддаваться уго¬ворам будущего преподавателя изменить техни¬ку пения и главным образом рекомендовал из¬бегать легкого репертуара. Ведь еще когда я за¬нимался с Мелаи-Палаццини, своей первой пре¬подавательницей вокала, мой голос потерял и наполненность, и часть диапазона.
Я заверил Мелокки, что последую его со¬ветам, и на прощание он сказал: “Запомните, Дель Монако, что вы уезжаете отсюда с полно¬ценным голосом от нижнего “си-бемоль” до верх¬него “ре-бемоль”, то есть более двух октав, Не за¬бывайте об этом”.
В Риме я рьяно взялся эа учебу, Нас было пя¬теро “новичков” — три тенора и два сопрано, среди которых та самая девушка, что, не смущаясь, преодолела экзамены. Именно здесь мы и обнару¬жили, что еще в детстве познакомились в Трипо¬ли. Мы много шутили, и Рина Филиппини стала для меня единственной радостной ноткой в ту нелегкую римскую осень. Вскоре, как и предпо¬лагал Мелокки, мой голос начал сдавать.
Руково¬дитель курса был преподавателем кларнета и не особенно разбирался в физиологических пробле¬мах гортани. Свое место он занимал по непонят¬ным причинам, придя туда какими-то загадочны¬ми путями, и всячески навязывал мне ошибочны и репертуар. Мои голосовые связки были толстыми и длинными, почти баритональными. Он же тре¬бовал, чтобы я брался за репертуар типа “Риголетто” или “Севильского цирюльника”. Он так стре¬мился умерить мой голос и добиться филирова¬ния, а также совершенства в mezza voce1, что поло¬жение мое сделалось поистине критическим.
Разумеется, наш руководитель курса умел играть на фортепиано, хорошо знал оперный ре¬пертуар и даже выпустил с дебютом на профессио¬нальную сцену нескольких певцов. Но ведь этого недостаточно. Профессия преподавателя вокала — ремесло в высшей степени тонкое и трудное. Слиш¬ком часто в нее уходят бывшие певцы, бывшие пианисты, критики или концертмейстеры. Именно таким и был преподаватель, к которому я попал в Риме.
Мои личные дела тоже не ладились. В этом чу¬жом Риме мне было одиноко. Я жил у дальней родственницы, и та познакомила меня с дочерью одного своего приятеля, заведующего отделом в министерстве финансов. Девушка была темново¬лосой,
Один-одинешенек, в меблированной комнате, не зная, как спасти исчезающий голос, я провел довольно тоскливую зиму. Незадолго до этого к Италии были применены санкции за войну в Эфиопии. По ту сторону границы сгущались события, суть которых мы понимали с трудом. В Испании шла кровопролитная гражданская вой¬на с участием итальянских солдат. Мне же каза¬лось, что всего в двух шагах от вершины я сор¬вался и стремительно проваливаюсь в бездну.
На счастье, поблизости находилась Рина Филиппини. Встречаясь с ней в оперном театре, я всегда ощущал ее поддержку, готовность вселить в меня надежду, показать мне жизнь и отдельные ее моменты в более розовом свете. Рина верила и в жизнь и в музыку с присущим ей пылом, одна¬ко без наивности. Она первая предупредила ме¬ня об опасностях, подстерегавших мой голос, бы¬ла моей первой поклонницей и великолепной со¬ветчицей. Наконец, именно она в один прекра¬сный день предложила мне уйти из школы, с этих курсов усовершенствования.
Я был ошарашен такой смелостью, Тем не менее Рина уговорила меня пойти побеседовать с художественным руководителем Оперы Туллио Серафином. Но, честно говоря, несмотря на всю искренность и аргументацию Рины, нам так и не удалось убедить его в нашей правоте. Да упорство ни к чему бы и не привело. Серафим был “до кон¬чиков ногтей” театральным человеком, давно уже властвуя на оперной сцене, и в его компетент¬ности никто не мог усомниться. Кроме того, в общем-то хороший и добрый человек, он порой впадал в неожиданную ярость. Было решено по¬дождать.
Я стал все чаще заходить в гости к Рине. Ее отец разрешал мне по воскресеньнм слушать у них пластинки. Сама Рина отметила, что это у не¬го особый признак расположенности ко мне. Отец был очень строг и не желал ее встреч со сверстниками. Однако для сына своего старин¬ного друга он сделал исключение. Меня же только радовало, что Рина не упускала случая напомнить об этой стороне нашего знакомства, поскольку тем самым подтверждалось и ее желание встре¬чаться со мной. Это было ясно, хотя я по своей природе и был склонен сомневаться в очевидном, когда очевидное не совпадало с моими пессими¬стическими настроениями.
Все же я был слишком робок для того, что¬бы “поведать о сокровенном”, как тогда гово¬рили. Шел, божьей милостью, ноябрь 1936 года. Я вопрошал себя, уж не влюбился ли я в эту радо¬стную девушку, и день за днем асе больше заме¬чал, что не могу обойтись без нее. Однажды вече¬ром, шагая домой, к площади Санта-Мария-Маджоре, я увидел ее в тем но-синем плаще на трам¬вайной остановке. Накрапывал дождь. Я прово¬дил ее до площади Индипенденца, и, пока мы шли, разговаривая, мне вдруг стало отчетливо ясно, что она и есть та самая единственная жен¬щина, с которой я хотел бы провести всю свою