Моя жизнь

Бергман Ингрид

Закончив «Касабланку», я сразу же собралась в Рочестер — к Петеру и Пиа!

Потом из офиса Селзника пришли новости: «Парамаунт» захотел попробовать меня. Нет, не актерские пробы — с этой стороны они меня знали. Они жаждали выяснить, как я буду выглядеть с короткими волосами. И потом, не против ли буду я остричь волосы? Я сказала, что охотно дала бы отрезать голову за роль Марии. Пробу сделали на следующий же день после окончания «Касабланки». Метя не остригли, только зачесали волосы вверх и закололи.

Сэм Вуд должен был прибыть в воскресенье посмотреть пробу и сразу же позвонить мне, чтобы высказать свое мнение. Я никогда не забуду то воскресенье. Телефон стоял на расстоянии вытянутой руки,

и весь день я ждала звонка, будто сидела рядом со змеей, готовой меня ужалить. Он зазвонил! Я схватила трубку! Но это был Петер, который беспокоился в Рочестере: «Какие новости? Что слышно?» Я сказала ему, что перезвоню, как только узнаю что-то новое. Положив трубку, я застыла рядом, не в силах отвести от нее глаз. До полуночи я продолжала смотреть на нее. Но звонка от Сэма Вуда не было. Вывод напрашивался сам собою: ему не понравилась проба. Если бы понравилась, он бы позвонил, а звонить лишь для того, чтобы извиниться, было трудно.

На следующий день я была на студии «Уорнер Бразерс», где снималась для рекламы «Касабланки», когда кто-то позвал: «Ингрид, вас к телефону». Я взяла трубку. Это был Дэвид. Его глубокий, сочный голос произнес: «Ингрид, ты Мария».

Щеки Ингрид пылали румянцем, когда она вышла из комнаты после разговора с Селзником. Руководители студии объявили, что она должна немедленно, сию же минуту, отправляться в горы, на место съемок.

Ее отвезли за 450 миль, в горы Сьерра-Невады. Прошлой зимой Сэм Вуд едва не замерз до смерти, снимая батальные сцены, людей и животных, пробиравшихся по ледяным тропам. Он до сих пор не мог забыть 7 декабря 1941 года, когда он обдумывал, как в три дня закончить съемки сцен бомбежки партизанского лагеря, а радио вдруг сообщило о настоящих бомбах, рвущихся в Пёрл-Харборе. Это означало, что Соединенные Штаты вступили в войну.

Автомобиль Ингрид промчался через маленький городок Сонору, пересек перевал и остановился у хижин, построенных специально для натурных съемок. Ингрид вышла из машины и слегка озадаченно оглянулась.

Я увидела красивого мужчину, спускавшегося по склону горы и направлявшегося ко мне. Мы взглянули друг на друга, и я, как положено, покраснела. «Привет! Вы — Мария?» — спросил он. Я покраснела еще гуще. Тогда Гари Купер сказал: «Пожалуй, нам лучше найти Сэма Вуда». Мы нашли Сэма Вуда, и меня повели в хижину, где я должна была жить вместе с Рут Роберто. У дверей стоял каучуковый солдат — ими обычно пользовались во время съемок, когда нужно было изображать мертвецов на поле битвы. На его шее висела табличка с надписью: «Добро пожаловать, Мария». Чуть позже я вышла из своей хижины — с текстом в руках. Ко мне подошел Гари. У него не было текста; облокотившись о стенку съемочного вагончика, он взглянул на меня сверху вниз (немногие в Голливуде могли так смотреть на меня) и предложил: «Может быть, нам немного поработать над текстом?» «Да, конечно, — сказала я. — Сейчас придет Рут, и мы сможем начать».

Он начал что-то говорить. Я решила, что он продолжает о чем-то спрашивать меня, потому что интонация его совершенно не изменилась. Он оставался самим собою, и было совсем не похоже, что он кого-то играет или изображает. Поэтому я спросила: «Простите, что вы сказали? Я не поняла, о чем вы говорили». На что он с легким упреком ответил: «Это же текст, я читаю текст». — «Ах, так это текст», — покраснев в очередной раз, промолвила я. Потом я узнала, что когда работаешь с Гари Купером, то возникает ощущение, будто никакой работы-то и нет. Во всяком случае, кажется, что он не делает ничего. Он произносит текст, а выражение его глаз, лица остаются неизменными. Он смеялся, разговаривал со мной, и меня не покидало чувство, что ничего путного из этого не выйдет. Так не бывает. Начиналась съемка,

и я по-прежнему была убеждена: абсолютно ничего не делает. Но вот я просмотрела отснятые куски с его участием... Личность этого человека была огромна, он обладал силой власти над зрителем. И это выражали его глаза, его лицо, но выражали удивительно деликатно, без всякого наигрыша. Вы не замечали мощи этого человека, пока не видели его на экране. Он был просто великолепен, самый «неиграющий» и самый естественный актер, с которым мне когда-либо приходилось работать.

Я любила свою Марию. Когда я получила эту роль, то начала работать без сна и отдыха. Я изучила все, что Хемингуэй писал о ней. Я отключилась от всего мира, стараясь проникнуть в суть моей героини. Я знала; женщина, когда любит, полностью забывает о себе, о своих интересах. Единственное, о чем она думает, — это о человеке, которого она любит, что значит она для него, как может сделать его счастливым. И живет она только для него.

На съемочной площадке я ликовала. Какое чудо — я работаю вместе с Гари Купером.

Помню, как однажды кто-то из репортеров передал мне слова Гари: «Она принадлежит к числу тех актрис, с которыми необычайно легко работать. Мне не приходится ждать, пока она разбирается со своим гримом. Или с прической. Она об этом просто не думает. Но она приподнимает каждый эпизод, потому что она необычайно естественна».

Как приятно было это слышать! В характере Гари были те искренность и доброжелательность, которые нельзя не заметить на экране. Однажды Рут сказала мне: «Ингрид, перестань так смотреть на него, ты же не можешь отвести от него глаз. Я знаю, что по фильму ты влюблена в него, но не влюбляйся уж слишком».

Это была замечательная, огромная, прекрасная роль. А короткие волосы стали необычайно модны в Америке. Все женщины захотели иметь такую стрижку, как моя Мария.

В то лето 1942 года нам было радостно в горах. Да, шла война. Мы не забывали о ней, потому что среди нас были русские, поляки, югославы, французы, греки, испытавшие, что это такое. Я беспокоилась о Швеции. Что будет, если мою страну покорят нацисты? Я надеялась, что американский народ не повернет против моих соотечественников. Швеция, как и Швейцария, была окружена, отрезана и совершенно беспомощна перед врагом. Она мало что могла сделать. И я надеялась.

что в случае трагического нашествия американцы не забудут об этом.

В горах Сьерра-Невады мы были далеко от всего мира. Это было наше убежище. Рут и я делили одну хижину, так же жили и остальные. По вечерам готовили ужин — то Катина Паксиноу, замечательная греческая актриса, бежавшая из Греции после вторжения нацистов, то Рут, то кто-то еще. Жизнь была проста и романтична среди звезд и высоких скал.

Климат там был невероятным. Мы зябли по утрам, потели от полуденного зноя и замерзали ночами. Мне нравился мой гардероб; старая пара мужских брюк, которые завязывались веревкой на талии, и старая рубашка. Единственное, чем я могла разнообразить свой костюм, — длиной рукавов: то ли опускать их, то ли закатывать. Мы пробыли там долго — большую часть лета и начало осени, всего девять-десять недель.

Пока мы были в горах, Сэм Вуд прочитал роман Эдны Фербер «Саратогская железнодорожная ветка». Потом он дал почитать его мне, а я — Гари. Мы с удовольствием работали в фильме «По ком звонит колокол», все прошло прекрасно, — почему бы нам не попробовать сделать вместе еще один фильм?

«Касабланка» и «По ком звонит колокол» шли, что называется, в затылок друг другу, но выпущены они были с интервалом в девять месяцев. «Касабланка» стала пользоваться колоссальным успехом с первого же просмотра. Практически каждая статья в газетах носила восторженный характер. Оглушительный успех сопутствовал ей и все последующие десятилетия.