Моя жизнь
Шрифт:
Эфроим, театральный швейцар, приносил мне молоко и хлеб, чтобы я мог подкрепиться.
Молоко было ненастоящее, хлеб тоже. Молоко, как разведенный крахмал. Хлеб из овсяной муки, табачного цвета, с отрубями.
Может, таким и должно быть молоко революционной коровы? Или шельма Эфроим наливал в кружку воды, подмешивал какую-то гадость и подавал мне?
На вкус оно было, как белая кровь, или еще противнее.
Я ел, пил и вдохновлялся.
Как сейчас вижу этого швейцара, единственного представителя рабочего класса в нашем театре.
Носатый, тщедушный, трусливый, тупой и блохастый:
Стоит, бывало, надо мной и гогочет.
— Чего смеешься, дурень?
— Не знаю, куда глядеть: на вас или на ваши художества. Потеха, да и только!
Где ты, Эфроим? О, да ты был не просто швейцаром, случалось, тебе доверяли проверять билеты на входе.
Я часто думал: выпустить бы его на сцену.
А что? Взяли же жену второго швейцара.
Фигура этой женщины напоминала обледеневшую жердь.
На репетициях она вопила, как жеребая кобыла.
Врагу своему не пожелаю увидеть ее груди.
Страх Божий!
Кабинет директора Грановского. Театр еще не открыт, работы у него мало.
Узкая комната. Директор полеживает на диване. Под диваном — стружки. Он вообще лежебока.
— Как поживаете, Алексей Михайлович?
Не меняя позы, он или улыбается, или ворчит и бранится. Мне, да и прочим посетителям, как мужеского, так и женского пола, не раз доводилось слышать от него крепкие словечки.
Не знаю, улыбается ли Грановский [43] и поныне.
Но тогда его улыбка поддерживала мои силы так же, как Эфроимово молоко.
Спросить, как он ко мне относится, я не решался.
Так до самого конца и не выяснил.
Поработать для театра я мечтал давно.
Еще в 1911 году Тугендхольд писал, что предметы на моих картинах — живые.
По его словам, я мог бы «писать психологичные декорации».
Это запало мне в голову.
Он же рекомендовал меня Таирову в качестве художника для «Виндзорских насмешниц».
43
Грановский Алексей Михайлович (наст. имя Аврахам Азар; 1980–1937) — театральный режиссер, основатель Государственного еврейского Камерного театра, с 1925 года носившего название Гос. еврейский театр (Госет). В 1928 году уехал на Запад. Под влиянием Рейнхардта стремился создавать спектакли-симфонии с полифоническим звучанием текста, игры актеров, декораций, музыки и света. Унаследованное Грановским от Рейнхардта понимание театра как храма и театрального действия как мистерии оказалось созвучным устремлениям Шагала.
Мы встретились и разошлись полюбовно.
Так что, когда незадолго до отъезда из Витебска, намаявшись там с художниками и художествами, друзьями и недругами, я получил приглашение Грановского и Эфроса принять участие в создании нового еврейского театра, то страшно обрадовался.
Идея позвать меня принадлежала Эфросу.
Эфрос? Длиннющие ноги. Не то чтобы очень шумный, но и не тихоня. Непоседа. Носится вверх-вниз, взад-вперед. Сверкает очками, топорщит бороду.
Кажется, он сразу везде.
Он мой друг, настоящий, заслуженно
О Грановском же я впервые услышал в Петрограде, во время войны.
Он был учеником Рейнхардта [44] , привозившего в Россию своего «Эдипа». Грановский поставил несколько массовых спектаклей в том же духе и имел определенный успех.
Тогда же он взялся за создание еврейского театра. Набрав труппу любителей, людей самых разных профессий, организовал свою драматическую школу.
Я видел его спектакли в духе Станиславского. Мне они не нравились, чего я не скрывал.
44
Рейнхардт Макс (1873–1943) — немецкий режиссер и актер. Тяготел к массовым театральным действам, воскресавшим античные и средневековые традиции. Испытал влияние антропософских идей Р. Штейнера.
Вот почему, приехав в Москву, я волновался.
Мне все казалось, особенно поначалу, что мы с ним не сойдемся.
Я — взбалмошный, обидчивый, он — уравновешенный, ироничный.
А главное — он не Шагал.
Мне предложили расписать стены в зрительном зале и исполнить декорации для первого спектакля.
«Вот, — думал я, — вот возможность перевернуть старый еврейский театр с его психологическим натурализмом и фальшивыми бородами. Наконец-то я смогу развернуться и здесь, на стенах, выразить то, что считаю необходимым для возрождения национального театра».
Предлагал же я актеру Михоэлсу сделать грим — маску с одним глазом.
Словом, я взялся за дело.
Для центральной стены написал «Введение в новый национальный театр».
На других стенах, на потолке и на фризах изобразил предков современного актера: вот бродячий музыкант, свадебный шут, танцовщица, переписчик Торы, он же первый поэт-мечтатель, и наконец пара акробатов на сцене.
На фризах красовались накрытые скатертями столы, уставленные яствами, блюдами с пирогами, фруктами.
Я ждал, как примет меня труппа.
И про себя умолял режиссера и снующих артистов: «Только бы нам поладить. Вместе мы одолеем эту рутину. Совершим чудо!»
Актерам я пришелся по душе. Они делились со мной кто куском хлеба, кто миской супа, а кто улыбкой и надеждой.
Грановский медленно изживал увлечение Рейнхардтом и Станиславским и нащупывал новые пути.
Я видел, что он витает где-то в своем мире.
Правда, он никогда, не знаю уж почему, не был со мной откровенен. Да и я не лез в душу.
Лед разбил Михоэлс, голодный, как мы все.
Он уже не раз подходил ко мне.
Глаза навыкате, выпуклый лоб, волосы дыбом, короткий нос, толстые губы.
В разговоре он чутко следил за мыслью, схватывал ее на лету и — весь угловатый, с торчащими, острыми локтями — устремлялся к самой сути. Это незабываемо!
Долго присматривался он к моим панно, просил дать ему эскизы. Хотел вжиться в них, свыкнуться с ними, попытаться разглядеть, понять.
И однажды, спустя месяц или два, вдруг радостно заявил мне: