Можайский — 3: Саевич и другие
Шрифт:
Не сдвинулся он с места и ничего не сказал и тогда, когда упала последняя фотография.
— Ну! Что же вы молчите? — глаза Чулицкого, красные, словно у почуявшего младенцев Молоха [50] , почти вылезали из орбит. — Ничего придумать не можете?
Саевич продолжал хранить молчание.
— С вами всё ясно!
Взгляд Чулицкого начал угасать, и вот тут-то Саевич и взорвался:
— Ничего вам не ясно, старый, глупый, ощипанный индюк! Не с вашим убогим умишком, напичканным всякой отжившей чепухой, понимать искусство и его мотивы! Ваш уровень —
50
50 Cемитское божество, которому даже в историческую эпоху приносились человеческие жертвы — преимущественно дети.
Раздался звук пощечины. Это Гесс подскочил к своему другу и — с размаха, явно не в качестве декорации — влепил ему ладонью по щеке. Голова Саевича мотнулась, глаза внезапно закатились и засверкали под светом люстры страшно-блестящими белками. Тело обмякло и повисло на руках Вадима Арнольдовича.
— Не обращайте на его слова внимания, Михаил Фролович, — Гесс с видимым усилием волочил Саевича к стулу, — у него истерика!
Чулицкий, поначалу опешивший настолько, что и не знал, как реагировать на брань фотографа, теперь вскочил из кресла и, ухватив со стола стакан — его предусмотрительно успел наполнить Митрофан Андреевич, — подошел к стулу:
— Держите.
Гесс принял стакан, а Чулицкий одновременно и закинул Саевичу голову, удерживая ее в таком положении, и разжал ему челюсти. Водка полилась фотографу в горло.
Бульканье сменилось фырканьем. Саевич забился в руках Чулицкого, и тот отпустил его. Гесс убрал почти опустевший стакан.
— Что вы делаете? — Саевич попытался встать со стула, но Чулицкий усадил его обратно. — Пустите меня!
— Сиди спокойно, — Это уже Гесс — куда более мягко, чем Михаил Фролович — прикоснулся к своему странному другу, — у тебя был приступ. Отдохни.
— Приступ?
— Истерика.
— Но… — и тут Саевич увидел разбросанные фотографии. — Опять?! Кто… зачем… кто это сделал?!
— Да сиди же ты! — Гесс — уже не так нежно — толкнул едва не вскочившего Саевича на стул. — Без тебя приберемся.
— М-да… уж… — Чулицкий обменялся с Гессом быстрыми взглядами, и оба, оставив мало что соображавшего и удивленно на все смотревшего Саевича, отошли от стула, опустились на карачки и начали собирать отвратительные карточки. — И давно с ним это?
Гесс, ползая и собирая усердно, ответил сдавленно, как будто запыхавшись:
— Сколько знаю. С детства с ним это. Копится, копится, а потом прорывается…
— Так он — сумасшедший что ли?
— Нет, что вы. Просто конституция у него нервная. Впрочем, консультации он получал. В частности, у Мержеевского [51] . Но никаких опасных патологий у него не нашли, диагностировав, насколько мне известно, легкую степень кататонии [52] .
51
51 Иван Павлович Мержеевский (1838–1908) — российский психиатр, профессор Медико-хирургической академии в Петербурге, директор клинического отделения душевных болезней.
52
52
— Час от часу не легче! — Чулицкий, приподняв голову, покосился на сидевшего Саевича и тут же снова уткнулся в разбросанные карточки. — Но это хоть что-то объясняет… Фу! А все же — гадость какая! Вы так не считаете? Вадим Арнольдович, только посмотрите на это!
Гесс согласился:
— Спору нет, отвратительно!
— Но вы-то… — Чулицкий остановился и уже всем телом повернулся к стоявшему рядом на четвереньках Гессу. — Вы-то почему так его запустили? Он же, если я правильно понял, ваш лучший друг?
Гесс, только что продвигавшийся вперед, тоже остановился и повернулся к Чулицкому:
— А что я мог сделать?
— Ну… — Чулицкий задумался, не находя ничего вразумительного, но и не желая так просто сдаться. — Да вот хотя бы: этот его угол, в котором он живет… сам-то я его не видел, но, по словам Можайского…
— Юрий Михайлович прав: местечко то еще. Совсем — будем говорить прямо — неподходящее для нормального человека. Но ни на что другое у Саевича нет средств. С тех пор, как окончательно промотался, ему и оставалось только, что перебираться из угла в угол, скатываясь во все более омерзительные. И ничем решительно помочь тут невозможно!
— Да что же это: ни у вас, ни у ваших общих друзей нет какого-нибудь приличного закутка? Деревня, наконец? Говорят, для расстроенной психики деревня — лучшее место из всех.
— Так-то оно так. — Гесс вздохнул. — И закуток найдется, и в деревню пристроить можно. Но ведь он сам никуда не идет и не едет!
— Предлагали?
— Конечно.
— И ни в какую?
— Только однажды, — Гесс, припоминая, вздохнул еще раз, — он согласился перебраться на лето в именьице одного из наших общих друзей: в Эстляндскую губернию. Но это время стало настоящим кошмаром для всех абсолютно: и для приютивших Саевича людей, и для него самого.
— Свинячил?
— Да нет, что вы…
— Что же тогда?
— Вымотал нервы: себе и окружающим.
— Да как же?..
— А вот так.
Гесс изменил позу: вместо того чтобы стоять на четвереньках, просто сел на пол. Чулицкий последовал его примеру, и нашим глазам предстала изумительная картина: два полицейских чиновника, один причем — в чине солидном и совсем к тому же не мальчик, сидели, как дети, на паркете, склонившись друг к другу головами, и, полагая, что шепчут, во всеуслышание обсуждали присутствовавшего здесь же человека. Справа и слева от них аккуратными стопками были разложены фотографические карточки, а прямо перед ними — простирался хаос из них же, таких же, еще не прибранных, карточек.
Слушали все. Григорий Александрович, по виду уже вполне пришедший в себя, тоже слушал. Он даже наклонился со стула вперед, боясь, очевидно, пропустить хоть слово. И вот, аккуратно в момент, когда Вадим Арнольдович закончил изложение собственной версии, воскликнул:
— Чепуха!
Гесс и Чулицкий одновременно вздрогнули и совершили невероятный маневр: прямо на своих филейных частях — суча ногами — развернулись к Саевичу. Гесс вопросил в смущении:
— Ты слышал?
— Как и все остальные.