Можайский — 3: Саевич и другие
Шрифт:
«…а за ним — второй. Первый упал сначала, но тут же встал и побежал. Второй — за ним. А дальше… к середке канала первый уже подбежать успел, когда второй его нагнал и начал заваливать…»
— Что значит — «заваливать»?
— Ну, вот так, ваше высокородие! — отставной изобразил нечто, напоминавшее сцену борьбы, но вышло у него не очень. Я только рукой махнул: «продолжай!»
«И вот тут-то лед и провалился! Первый сразу под воду ушел, а второй распластался и начал в воде руками нашаривать… И что же вы думаете? Вытащил!»
— Вытащил? Первого? — сказать, что я изумился, — не сказать ничего!
«Да, ваше высокородие, вытащил! Ухватил за волосы, начал тащить
— А дальше? Как-то не очень пока на убийство смахивает!
«В том-то и дело, ваше высокородие, что дальше-то всё и случилось!»
— Так что ж ты тянешь! — я сорвался на крик, и отставной, шарахнувшись в испуге, вновь оказался в объятьях мужика. — Стой! Говори, только не тяни быка за ***!
«Я и говорю, — отставной перекрестился, давая понять, что не врет и не тянет. — Просто по порядку излагаю».
— Ну?
«Раздевать он его начал, ваше высокородие! Представляете? Раздевать!»
— Раздевать?
«Именно, ваше высокородие: раздевать!»
— Что за черт?
«Вот так и я подумал!»
— А что же ты сам, — спохватился я, — на помощь первому не пришел? С виду-то — крепкий!
Отставной пояснил тут же и без всякого смущения:
«Так я и побежал: на мост, а с него — на другую сторону канала, где спуститься можно, не прыгая на лед. Прыгать я не стал: побоялся, что лед не выдержит…»
— Двоих-то он выдержал?
«В том-то и дело, что уже двоих. Оба прыгнули, трещины пошли. Я видел их в свете фонарей!»
— Трещины? Ну, хорошо… Дальше!
«Несся я, как угорелый, и кричал во всю мочь: надеялся, что второй первого отпустит. Но куда там… Второй, глянув в мою сторону, только быстрее начал с первым возиться. А потом и вовсе страшное произошло: одежка — худая, надо сказать, совсем немногочисленная и не по сезону — уже рядом валялась, когда лед разошелся снова, и первый — в одном исподнем только! — опять под воду ушел. Я закричал совсем дико: вообще, на мои крики уже стал собираться народ, а тут он и вовсе толпами повалил… И вот, второй, не делая уже никаких попыток вытащить несчастного из воды, приподнялся, несколько шагов прошел в направлении парапета, но встал: понял, собака, что там, откуда он спрыгнул, выбраться на набережную никак не получится!»
— Что же он предпринял, чтобы убежать?
Отставной на секунду-другую замялся, а затем сказал — на фоне всего остального — совсем уж неожиданное:
«Ничего».
— Как так? — воскликнул я.
«Я тоже не понимаю, но он не стал убегать».
— Но что-то же он все-таки сделал?
«Ничего. Он так и стоял, пока мы — я и еще несколько человек — спускались на лед, осторожно обходили полынью, а потом приближались к нему самому. Ему бы припуститься куда-нибудь — хоть вниз, хоть вверх по течению, — но он просто стоял и…»
— И?
«Ждал как будто».
— Чего ждал?
«Нас».
— Гм… ну? Дальше!
«Подошли мы, значит, и только тогда и поняли: ба! Да ведь это — городовой! Просто вид у него был… неподобающий: шапки нет, оружия — тоже, шинель запачкана… Вот и не поняли мы поначалу, когда с набережной еще смотрели, кто таков этот малый. А еще мы сразу почуяли перегар: от него разило, как от бочки!»
— Я брезгливо поморщился: от городового, если только этого пропойцу можно было и впрямь назвать городовым, действительно разило так, что закачаешься! Отставной, как обезьянка, повторил мою гримасу:
«Вот-вот, ваше высокородие! А еще в полиции служит! Вот я, например… в рот по жизни не брал и не беру, так что же вы думаете? Не взяли меня!»
— Вот тут мои глаза окончательно вылезли на лоб [79] :
«Да, ваше высокородие, пытался».
— И не взяли? — я чуть отступил, чтобы тщательней, с головы до ног, осмотреть странного приказчика, на поверку оказавшегося отставным солдатом, да еще и с такими обстоятельствами — отказом в полицейской службе и непорядком в регистрации по месту жительства. Этот странный человек правильно понял мое движение, но теперь уже всего лишь грустно улыбнулся, не делая никаких попыток к бегству:
79
79 Мы уже говорили о страшной текучке полицейских кадров в столице, поэтому изумление Михаила Фроловича должно быть читателю понятно: непосредственно при наборе отсева практически не было. Если кандидат на службу соответствовал нехитрым требованиям — иметь не уголовную биографию, иметь благообразную наружность и не болезненное телосложение, — его брали без особых размышлений. Имелись и еще два требования — быть православного исповедания и уметь хоть как-то читать и писать, — но на них уже особенного внимания не обращали: на иные христианские исповедания «закрывали глаза», принимая, например, белорусов из католических уездов, а умение писать и читать засчитывали как непременное только для претендентов на должности околоточных надзирателей. Лишь очень немногие выслуживались до того, чтобы получить право на сдачу соответствующего экзамена. Наконец, отслужившим в армии претендентам и вовсе давался «зеленый свет»: трудно даже представить, что должно было произойти, чтобы отставному солдату отказали в приеме на полицейскую службу.
«Глупая история получилась, но я не виноват, ваше высокородие. Аккуратно за день до того, как я пришел устраиваться, на меня жалоба в участок поступила. От девки, представляете? Я ее от хозяйского магазина прогнал — повадилась стоять на панели, покупателей распугивала, — так она расписала, будто я ее до полусмерти избил! Работал я тогда всего лишь месяц, многого еще не знал, да и знать, положа руку на сердце, не очень-то стремился: подумывал как раз в наружную полицию поступить. Откуда же мне было знать, что кот [80] ее чертов чуть ли не от управы разрешение получил?»
80
80 Cутенер.
— Какое еще разрешение?
«Девок своих на той панели пасти».
— Да ты ополоумел!
«Если бы…»
— Вот ты усмехаешься, Можайский, — Михаил Фролович, внезапно оборвав рассказ, недобро уставился на его сиятельство, чувственные губы которого и впрямь кривились в усмешке, — а мне совсем не до смеху было! Это же надо: управа разрешение дала! В аренду сутенеру панель пристроила!
Его сиятельство хлопнул ладонями по коленкам, выражая тем крайнюю степень веселья:
— Ты, Михаил Фролович, ну чисто как дитя! А еще сыщик!
Чулицкий немедленно взвился:
— От такого же слышу!
— Да ладно тебе, угомонись… — Его сиятельство примирительно взмахнул рукой. — Я тоже слышал о таких якобы странностях…
— Якобы?!
— …хотя в полиции работаю поменее тебя. Мне доносили даже конкретное имя члена Управы, через которого и устраивались все махинации такого рода. Более того: я лично — в лоб — расспросил этого достойного члена общества. И знаешь что?