Муравьи революции

Никифоров Петр Михайлович

— Похоже, что я из зверинца вышел, — мелькнуло у меня.

Я начал говорить. Все притихли. Говорил я часа полтора. Говорил о революции и её задачах, что-то говорил о роли интеллигенции и даже о роли искусства.

Когда кончил, артисты и остальная публика мне дружно аплодировали.

Хотя было не жарко, всё же некоторые дамы взопрели, с лиц вместе с потом сползала и пудра. От «умиления» они вытирали глаза и носы. Одна полная и немного обрюзглая артистка подошла ко мне и пожелала пожать мне руку.

—

Ах, как вы говорите, ах как вы говорите… как мило, как просто, понятно. И с чувством каким… очень мило, очень мило.

Что-то говорили артисты, что-то щебетала молодёжь. А я всё смотрел на эту обрюзглую и думал:

— Мило, мило… революция тебе нужна, как мне твоя пудра. Ещё три дня назад от одного моего вида в обморок бы валилась.

Директор опять подошёл ко мне и заявил, что моей речью я доставил всем им настоящее наслаждение.

Слащавая любезность директора, преувеличенное внимание лорнирующих дам вызывали во мне раздражение и я торопился поскорее выбраться.

— Вы, видать, только что из каторги освободились? — продолжал директор.

— Да, до свидания.

— Вы бы ещё побыли с нами, — подкатилась опять пожилая артистка.

— Нет, меня ждут в другом месте. До свидания! И я поспешно вышел из театра.

«Как мило, как мило», — сверлило у меня в голове, и на кой чёрт меня к ним послали. Да разве эти с нами пойдут… «мило»! Тьфу!

Выйдя из театра, я пошёл на Большую улицу. Горели электрические фонари, было светло. По панелям гуляли густые толпы народа. Блестела масса офицерских погонов, чиновничьих пуговиц. Плыли шляпы, шляпки, шапочки и форменные фуражки. Стоял гул весёлых разговоров и смеха. Улица ещё не была во власти революции.

Опять встретил Тохчогло. Он шёл с женой. Познакомил меня с ней.

— Ну, как твои балерины? — обратился он ко мне, смеясь.

— Ничего! «Просто», говорят, «мило»…

Тохчогло расхохотался.

— «Мило», говоришь? Ну, ну!

— А мы идём на собрание.

— Куда?

— Наша александровская бражка устраивает по «текущему моменту». Говорят, на «победу» общественное мнение мобилизовать собираются. Идём с нами.

— Идём.

Зал клуба приказчиков был набит до отказа. За столом на сцене сидело несколько человек александровских оборонцев. Возле них суетились новоиспечённые юнкера, Маевский и ещё несколько человек.

— Смотри и «школа прапорщиков» при параде, — язвил Тохчогло и стал осматриваться.

— Высказаться нам, пожалуй, эта бражка не даст. Кого ты высматриваешь?

— Смотрю, нет ли кого из наших. Высказаться не дадут, сволочи! Давай обструкцию им устроим.

— Давай. Я пойду в тот угол и буду там кричать, а ты здесь. И вы тоже кричите, — обратился я к жене Тохчогло.

— Как же, я обязательно!

Я стал пробираться на другую сторону зала. На задних скамейках сидела порядочная

группа рабочих. Я примостился возле них. Зазвенел звонок. Председательствующий открыл собрание. С докладом выступил эсер Архангельский.

Он долго распинался о достижениях революции, о необходимости закрепить завоевания. Говорил, что революция с удовлетворением встречена «союзниками».

Говорил об армии, её тяжёлом положении, потом перешёл к «защите» революции.

— Революции грозит опасность со стороны Германии. Мы должны добиться решительной победы над немцами и должны напрячь все силы…

— Долой войну! Долой буржуазных прихвостней! — закричал я что есть силы.

— Долой войну, довольно гнить в окопах! — подхватил Тохчогло дуэтом с женой.

Рабочие оглянулись на меня с удивлением. Один из них, пожилой, с рыжеватой бородой, поднял к голове руку, нерешительно её подержал, потом сорвал с головы кепку и неистово закричал:

— Долой! Довольно! Довольно войны!

В зале зашипели, зашикали. Но остальные рабочие нас поддержали, в передних рядах тоже. Галдёж поднялся невообразимый. На передних скамьях началась драка. Звонка не было слышно. Все поднялись, некоторые начали выбираться к выходу. Шумели минут десять. Наконец кто-то со сцены прокричал:

— Собрание закрываем!

Народ стал выходить из зала. Я сидел и ждал, когда народ схлынет. Наконец зал почти опустел, лишь возле сцены группировалась кучка наших александровцев. Я подошёл к ним.

— А, и ты здесь, — обратился ко мне со злобой Маевский.

— Точно так, господин юнкер, здесь, — спаясничал я.

— Не твоих ли это рук дело?

— Нет, не только моих, но и Тохчогло и ещё других, которые нам помогали.

— Крутнуть бы вас как следует, бандиты какие-то, — вмешался Кругликов.

— Руки коротки, — ответил я вызывающе.

Архангельский стоял в стороне и как-то растерянно смотрел на меня.

— Товарищи, товарищи, постойте, здесь дело не в том, что они спровоцировали срыв собрания, а в том, что их сильно поддержали, а это… знаете, уж разложением пахнет…

«Школа прапорщиков» бросала на меня злобные взгляды.

— Подождите, доберёмся мы до вас, — бросил кто-то из них.

— Это вы когда прапорами будете, а сейчас вам ещё нельзя, — опять подтрунил я над ними.

— Ну, ну, катись, а то и сейчас всыпем.

— Тише, тише, товарищи, не зарывайтесь, вместе кандалами-то звенели, — стал примирительно увещевать юнкеров Архангельский.

В зал опять зашёл Тохчогло.

— Ну, чего ты тут торчишь, идём!

Мы вышли на улицу. Народ ещё толпился у клуба. Слышались оживлённые споры.

— Здорово, брат, вышло! Кто это тебя там так дружно поддержал?

— Рабочие. Кажется, железнодорожники. А юнкера-то как озлились. Хоть сейчас в штыки готовы.