Муравьи революции
Шрифт:
— Ладно! Граждане, надо голосовать комитет и председателя. Кого наперёд?
— Председателя, — подсказал я.
— Председателя, председателя! — подхватил сход.
— Кого председателем? Называйте!
— Митрича, Митрича! — заголосил сход.
— Сорокина! — крикнуло несколько голосов.
— Вьюны кричат, — шепнул мне Спиря, — Сорокин — зять старшины.
— Голосуем Сорокина, — объявил старик сходу.
— Тебя, тебя! Не надо мироедов! — сход заволновался.
— Сначала тебе надо голосоваться, — подсказал я старику.
— Ладно ужо, не шумите, голосую
Как лес зашумели и поднялись руки.
— Считать, што ли?
— Што там считать, видать все поднялись.
— Кто за Сорокина? Подымайте руки! — Ни одной руки не поднялось.
— Ишь спрятались, выставили, а не голосуют, — смеялись в толпе.
— Я говорил, что не полезут они сейчас, даже свои не голосуют, — сообщал мне Спиря.
Комитет проголосовали списком дружно.
— Ну, вот, граждане, теперь мы избрали свою новую власть. Должны вы теперь свою власть слушаться. Теперь што ешшо надо? — обратился старик ко мне.
— Насчёт войны бы надо, приговор, что ли, составить? — ответил я старику.
— Теперя, граждане, насчёт войны нам надо постановить, — сход напряжённо загудел.
Я попросил слова. В короткой речи я обрисовал им положение России и наших войск.
Выложил всё, что мы переварили в наших дискуссиях на каторге и закончил тем, что нужно добиться окончания войны во что бы то ни стало. Нужно заставить новое правительство заключить мир и вернуть всех солдат к разорённому хозяйству.
— Правильно! Скорее штоб домой. Навоевались, довольно, — гудел взволнованно сход.
— Приговор што ли составить? Писарю поручим, а комитет подпишет, — объявил старик.
— Правильно! Петровичу поручить, пусть он составит.
— Всё кажется? — обратился ко мне старик.
— Всё теперь. Можно сход распустить, а завтра с утра комитет соберём, наметим работу.
— Товарищи-граждане, мы все вопросы сегодня разрешили, объявляю сход закрытым.
Ночевать пошли к старику. Уже у дома нас догнали инвалид с Ванюхой. Мы остановились.
— Ну што, ребята, нашли? — Обратился к ним старик.
— Bcex нашли. Даже больше: помощника пристава с урицким урядником прихватили. Нашего-то урядника дома застали. Смотрим бутылка, рюмки на столе. Спрашиваем: кто у тебя был? Урицкий урядник, говорит, был. А где, спрашиваем, он? Сейчас только, говорит, с помощником пристава на Усолъе поехали. Мы Кирьку оставили с урядником, уряднику сказали, штоб из дому не смел никуда, а сами с остальными махнули в догоню. В пяти вёрстах догнали, едут легонько на бричке, а мы им: «Ваше благородие, минуточку». Испугались. «Што, говорит, вам надо? Что вы хотите?» А мы ему: «Вертай, ваше благородие, обратно, сход вас требует». А Прокопий на его берданку навёл. «Вы, говорит, ваше благородие и господин урядник, ваши левольверики дайте сюда и шашечки тоже». У обоих руки трясутся. Вместе с поясами левольверы-то отдали и шашки тоже. Обратно нашего урядника прихватили. В холодной теперь сидят. Ребята за стражниками пошли, а мы к вам.
Старик заволновался. Арест помощника пристава смущал его. Боялся, как бы не попало.
— Уж начальство-то
— Ничего, Семён Дмитрия, ребята правильно поступили. Полиция теперь для нас не начальство, а преступники. Надо хороший караул поставить, чтобы к ним не допускали, да и не скрылись чтоб. А завтра их в Иркутск под конвоем отправим.
Ребята, струсившие было после слов старика, ободрились.
— Мы десятских до утра к ним приставим. Не убегут, — радостно проговорил инвалид. — Куда вот только стражников деть, в холодной-то тесно.
— Стражники нe так опасны, пусть в сторожке ночуют, — посоветовал я.
— Ладно, не то… Ванюха и ты Прокопий, идите наладьте там всё, да идите с ребятами домой.
— Ишь, делов-то наделали сколько сегодня, — говорил он, уже спокойно улыбаясь.
Ребята пошли в волостное правление, а мы зашли в избу. Детишки и молодуха уже спали, а старуха нас дожидалась. На столе стоял самовар.
— Заждалась я вас, и самовар-то уж перестал шуметь. Приутомились, небось, думала, до утра прошумите там.
— Ничего, старуха, новую власть выбирали. Войну, может, скоро кончать будем. Может и Илья вернётся, — проговорил, понизив голос, старик, чтобы молодуха не услыхала.
— Ой, да што ты! Дай-то бог, — старуха глубоко вздохнула и перекрестилась.
— Младшего-то Николу убили. Вот молим бога, штоб Илья-то, старшак, вернулся.
Старик смахнул скатившуюся из глаз слезу.
— Ну, старуха, давай нам чайку-то. Да спать надо гостя дорогова уложить… поработали сегодня.
Чай пили молча. Каждый думал свою думу. Старуха с доброй молчаливой лаской смотрела то на меня, то на старика и не дотрагивалась до налитой чаем чашки. Кончили пить чай. Меня уложили на кровати. Я, еле раздевшись, свалился и уснул как мёртвый.
Утром я проснулся от топота и тихих шагов. Открыл глаза и долго не мог сообразить, где я нахожусь. Глаза мои видели перед собой тесовые полати, с них свесились с любопытством смотревшие на меня две детских головки. Выше за полатями бревенчатый потолок. В небольшое деревенское окно падал свет. Сзади за головой слышался шопот. Ни звона кандалов, ни серых, лежащих плотно друг к другу людей, ни окон с решётками, ни железных решётчатых дверей — ничего этого не было. Мозг застыл в коротком недоумении и сейчас же внезапно прояснился.
На воле! Картины вчерашних событий завертелись в воспоминании. Я поднялся на постели и обернулся. Дед, старуха и невестка пили чай. Их шопот и разбудил меня.
— Ну, ставайте, ставайте, я уже хотел будить вас, да старуха остановила, пусть, говорит, поспит: первую ночь на воле-то живёт. Ставайте, самовар-то весёлый, шумит к радости.
— Желаю, чтобы это к вашей большой радости было, — сказал я, слезая с кровати.
Изба была обычного типа сибирского небогатого крестьянина. Одна большая комната с отгороженной «кутью» (кухня). У дверей стояла кровать, печь с «гобцем», тесовые палати — неизбежная принадлежность каждой крестьянской избы Сибири. Ребятёнки по-прежнему глядели на меня с любопытством.