Муравьи революции
Шрифт:
— Ну, поехали. Прощайте молодёжь, поддерживайте деда да Спирю с инвалидом слушайте: мужики надёжные, мироедом вашим спуску не дадут.
— Мы тоже не дадим. Прощайте!
Ванюха гаркнул на лошадей, и мы понеслись по той дороге, по которой вчера ушла политическая каторга.
Февральские ветерки
Темнело. Лошади бодро вынесли нас на вершину подъёма. Я оглянулся. Централ утопал в наступающих сумерках, фонари освещали сторожевые вышки.
— Прощай, проклятая…
Лошади легко бежали, хлопая копытами по утоптанному снегу, леса теряли свой обычный свет и
— Эй, вы, милые!
Ванюха подобрал вожжи, а я погрузился в думы, переживая события последних дней.
— Эй, н-у-у-у! Вот и Ангара. Скоро приедем.
Я очнулся. Лошади шагом пошли по льду. Ангара щетинилась причудливо навороченными друг на друга льдинами, она и зимой старалась быть пугающей и недоступной. Для проезда через неё прокладывалась дорога и лёд расчищался.
— Сковали, тебя, красавица. Скоро тесна, и ты сбросишь свои оковы.
Проехали Усолье. Соляные вышки маячили в темноте чёрными силуэтами. Село спало, только собаки встретили нас дружным лаем и проводили до окраины. Через десять минут мы были на железнодорожной станции «Усолье».
— Ну, прощевайте! — Ванюха повернул своих лошадей и, покрикивая на них, растаял в темноте. Я с тощим узелком подмышкой пошёл на станцию.
Станция была пуста. Возле стен стояли деревянные скамьи, на стенах висели пожелтевшие расписания и объявления, прямо против двери висел большой плакат. На нём на фоне снежных гор была нарисована скала, на скалу, расправив огромные крылья, садился орёл, внизу плаката была надпись: «Нарзан». Пол грязный, пахло прокислым. В следующей комнате пощёлкивал телеграфный аппарат, слышались звонки и голос дежурного. Денег у меня не было, и я не знал, как устроюсь с проездом. В сутолоке как-то не подумал об этом. Я сел в уголке в ожидании выхода дежурного.
Через некоторое время вошёл сторож с фонарём и, не обратив на меня внимания, прошёл в дежурную комнату.
— Прими на первый.
— Ладно-ть, — ответил сторож и, выйдя из комнаты, с любопытством посмотрел на меня, но, ничего не сказав, ушёл.
Я постучал в комнату дежурного.
— Войдите! Что вам надо? — И не дав мне ответить, быстро заговорил.
— Вы должно быть амнистированный, по арестантской куртке узнаю. Много вчера ваших-то проехало.
— Да, я задержался, отстал. Вот проехать бы как мне, денег у меня нет.
— Вы не беспокойтесь, я вас отправлю. У нас есть на этот счёт специальное распоряжение. Так что вы не беспокойтесь, — повторил он ещё раз. — Идёмте, сейчас поезд подходит.
Дежурный одел свою красную фуражку, и мы вышли на перрон.
Поезд, громыхая, подошёл к станции. Дежурный что-то тихо оказал главному кондуктору, тот согласно кивнул головой.
— Садитесь в этот вагон, — указал он мне рукой на один из вагонов. Проводник указал мне место.
— Амнистированный, должно? — спросил меня проводник.
— Да, амнистированный.
— Видать по одежде-то. Отмучились, отдохнёте теперь на воле. Ну, усните до Иркутска. Ждут там, небось.
Опять также мерно постукивают колёса о рельсы, как они постукивали, когда я ехал с радужными надеждами на Амурку. Но теперь другие чувства заполнили меня. Тогда я видел перед собой непосредственные препятствия, как бы стену, в которую я упирался, напрягал все силы, стараясь сдвинуть её с моего пути. Это
Отсутствие людей в отделении вагона и мерное движение поезда постепенно успокаивали, мысли приходили в порядок и обращались к завтрашнему дню: к близким встречам, к новой жизни на воле.
Приехал в Иркутск поздно ночью. Город спал. Улицы были тихи и пустынны. В будках, завернувшись в тулупы, сидели и дремали сторожа. Чуть морозило. Тишину изредка нарушали паровозные гудки.
Я шагал, вглядываясь в знакомые улицы, в знакомые дома:
— Жизнь шагает огромными шагами, кровавая война потрясает мир, революция разворотила старые полукрепостные устои и смела монархию, а ты всё такой, как был двадцать, пятнадцать лет назад. Стал не больше и не меньше, не вырос, не сгорел. И улицы такие же, покрыты пылью, соломой. Всё по-старому, ни одного даже заметного нового дома нет. Затхлым наследством ты переходишь к нам. Тесно будет в тебе новой жизни…
На одной из Иерусалимских улиц жил брат Степан. С трудом отыскал. Брат уже вторую ночь не спал, всё ждал меня. Когда пришли александровцы, их встречали шумно, но меня среди них брат не обнаружил и беспокоился. Вся семья брата меня встретила тепло и сердечно. Дети тоже повскакали, жались и ласкались ко мне. Детей уложили вновь. Степан подробно рассказывал, как встретили революцию в городе, как происходила встреча каторжан.
— И что ты вздумал там остаться, как будто не мог потом приехать к ним?
— Ну, ну, ладно, не сердись. Неплохо было присмотреться к мужикам.
На следующий день отыскал наш партийный комитет, там застал несколько товарищей, наседавших на Парнякову:
— Ты зарегистрируй нас, а не виновничай.
— Не могу, внесите взнос сначала, а потом я вас и зарегистрирую.
— А где мы тебе этот самый взнос-то возьмём. Мы только три дня как вышли из централа, голова ты садовая.
Парнякова однако крепко вела свою линию и требовала вступительного взноса 50 коп. и столько же членского. Некоторые ещё не обзавелись грошами, а кто имел, тот уже регистрировался. У меня тоже не было ни копейки, поэтому я спорить не стал, пошёл к секретарю. В секретарской тоже толпились люди. Трилиссер им что-то объяснял. Дождавшись пока схлынул народ я поставил перед Трилиссером вопрос, имеем ли мы в исполнительном комитете своих представителей.
— Плохо у нас там дело, никого нет!
— Надо влезть туда, — предложил я.
— Попробуй, может, удастся. А то вся власть в их руках.
— А кто там сидит?
— Эсеры, меньшевики, Веденяпин, Церетели, Архангельский, Тимофеев… вся их верхушка.
— Ну, туда не пролезешь — нe пустят. Знаешь, поеду я крестьянские комитеты организовывать, может от исполнительного комитета и поехать можно.
— Вали, попробуй.
Исполнительный комитет общественных организаций помещался в доме генерал-губернатора, на берегу Ангары. У подъезда стоял почётный военный караул, который никого у входа не задерживал. Я прошёл в приёмную. За столиком сидел какой-то военный,