Муравьи революции
Шрифт:
Всё это забиралось шпаной и пропивалось или проигрывалось на майдане. Если обираемый пробовал протестовать, его били, если он жаловался администрации, его загоняли в «сучий куток» (камера укрывающихся). Была традиция, по которой шпана забирала себе половину полагавшегося на камеру для обеда мяса, оставляя таким образом «жлобов», неворовскую часть уголовных, на одной горячей водичке. Была традиция занимать для шпаны лучшие места на нарах и загонять «жлоба» под нары. Имелся ещё целый ряд привилегий, обеспечивающих «приятное» житьё уголовной шпане в условиях каторги. Новая уголовная каторга, когда она ещё не была
Хотя «демократизация» отношений в уголовной среде и получила право гражданства, однако основной элемент жизни уголовной каторги — сила — остался решающим правом. Физическая сила в уголовной среде не только уважалась, но она и определяла характер отношений между уголовными. Один из случаев проявления физической силы чрезвычайно ярко характеризует её значение в уголовной среде.
В камеру уголовных был посажен крестьянин, получивший каторгу за убийство жены в припадке ревности. Крестьянин был средних лет, выше среднего роста, плечистый, с огромными мозолистыми кулаками. Как только он вошёл, его сейчас же «прощупали», кто он, откуда и за что получил каторгу.
— А, за «шмару» значит. Ну, мы таких, брат, здесь не уважаем… А ну, покажи, что у тебя в мешке…
Один из шпаны взял из рук крестьянина мешок, вытряхнул всё оттуда, отобрал, что было стоящего внимания, и забрал:
— А это тебе… Получай от нашей доброты… — и подвинул ему ногой пустой мешок.
Крестьянин смотрел и ничего не говорил. Шпана весело смеялась, майданщик рассматривал и оценивал добычу… Крестьянин молча положил мешок на нары, не торопясь подошёл к майданщику.
— Ты чего это чужое-то барахлишко оцениваешь? Давай-ка его сюда…
Один из шпаны подскочил к нему и пихнул кулаком под бок.
— Ты что это, «жлобина», каторжных порядков не знаешь?
Крестьянин спокойно на него посмотрел. Потом взял его руками за плечи, приподнял и с такой силой поставил его опять на ноги, что противник как мёртвый свалился к ногам крестьянина. Шпана было гурьбой набросилась на него, но он двоих поймал за руки и так их сжал, что те заревели звериным голосом. Остальные отскочили. Крестьянин отпустил руки нападавших, и они повисли как плети…
— Ну, може, ещё кто?!
— Ну, не ерепенься… — отозвался один из шпаны. — Отдай ему барахло-то… — обратился он к майданщику. Майданщик сейчас же вернул крестьянину все вещи.
Крестьянин забрал свои вещи. Подошёл к краю нар…
— А ну, подвиньтесь поплотнее… Мне тут лечь надо. — Никто и не подумал возражать: место очистили, и крестьянин поместился на краю нар, где он хотел. С тех пор его не только не трогали, но если он брал кого-либо под своё покровительство, того
Своеобразной бытовой особенностью уголовной каторги была круговая порука. Как бы несправедливо и жестоко ни обошлись уголовные со своим товарищем, он никуда не имел права апеллировать, кроме как к авторитетной уголовной шпане: только она могла разрешить споры и обиды. Если обида жалобщику с точки зрения уголовной «морали» была нанесена несправедливо, тогда обидчику предоставлялось право любой компенсации. Обычно обиженный задавал при всём честном народе потасовку обидчику и тот покорно своими боками компенсировал обиженного. Но если обиженный жаловался администрации, он неизбежно попадал в «сучий куток» и навсегда терял право быть в уголовной среде.
При игре в карты друг с другом допускались любые жульничества и, если один жульничал хорошо и обыгрывал другого, это ставилось в плюс игроку, если же партнёр обнаруживал жульничество во время игры, он мог набить физиономию своему противнику, и никто не подумал бы этому помешать, наоборот, в этом случае жульничавший игрок терял репутацию хорошего игрока.
Если один уголовный что-либо украл у другого и это было доказано, обворованный имел право в качестве компенсации не только взять материальное возмещение, но и набить физиономию укравшему.
Так уголовный мир имел неписанный, но строго соблюдаемый кодекс, нормировавший внутреннюю жизнь уголовной каторги. Все эти нормы были построены таким образом, что они защищали интересы не широкой массы уголовного мира, а интересы верхушек, интересы уголовной шпаны и небольшого слоя её приспешников, рядовая же масса уголовщины могла только выполнять установленные правила, но никаких материальных преимуществ она из этих правил не извлекала, ими обеспечивалась только верхушка.
Жизнь уголовных, по своему внутреннему устройству, по своим правовым и материальным взаимоотношениям, по общественной градации, по сути дела, в точности копировала жизнь, правовые и материальные взаимоотношения буржуазного общества.
Война внесла много новых элементов в жизнь уголовной каторги: первое, это возбудила надежды на возможность освобождения или сокращения сроков каторги путём манифестов, связанных с военными событиями; в возможности манифестов уголовные были твёрдо уверены и на этом строили своё отношение к войне:
— Мы что же… Мы ясно за победу… Победят, манифест будет… амнистия. А с поражением какая же амнистия…
Были и скептики, которые рассуждали довольно трезво и политически правильно:
— Ну, нам война едва ли что принесёт… Какая выгода от нас правительству… мешать только будем… Вот «политика» может получит, тут правительству есть выгода… Помогать будут…
Патриоты свои упования облекали в чисто уголовную циничную форму, адресуя их не столько к правительству, сколько к царю: «Если он, сука, не даст нам манифеста, пусть немцы погонят ему хорошего «кота»…
Уголовные живо интересовались всеми перипетиями войны. Газеты и сводки, которые получались коллективом во время войны, передавалась и уголовным. Споры на почве успехов или неуспехов русской армии носили весьма бурный характер и нередко приводили к потасовке…
— Прут наши немчуру… Завтра в Ченстохове будут…