Муравьи революции
Шрифт:
— Отойдите от окна, у окна стоять не полагается.
Я не отозвался и продолжал стоять.
— Я принуждён буду доложить помощнику.
Я продолжал стоять. Надзиратель ушёл.
Звонки не действовали на мои нервы, только к вечеру от них голова начинала болеть. Это меня радовало, потому что излишняя нагрузка на нервы ослабляла волю.
На вечерней поверке помощник объявил мне, что я вновь лишаюсь горячей пищи. Я ничего не сказал.
На следующее утро надзиратель мне поставил на стол воду и хлеб, поднял и замкнул койку. Когда
— Выходите на прогулку.
Я одел бушлат и вышел. На лестнице меня встретил старший надзиратель…
— А, вы опять у нас… прогуляться пошли, ну, ну, — проговорил он улыбаясь.
У выхода стояли несколько человек заключённых друг другу в затылок. Я подошёл и стал сзади. Открылась дверь, и мы в сопровождении двух надзирателей вышли на двор, за нами вышел старший. На дворе был небольшой круг для прогулок. Войдя на круг, заключённые пошли по нему друг за другом. Я остановился.
— Идите, идите, останавливаться нельзя.
— Я по кругу гулять не буду.
— Как не будете? Зачем на прогулку вышли?
— Я не знал, что у вас тут круг.
Надзиратель, не зная, что со мной делать, растерянно разводил руками.
— Отведите его в камеру, — распорядился старший, — всё равно он по кругу гулять не будет.
Один из надзирателей отвёл меня обратно в камеру.
Шагая по своей тёмной камере, я стал потихоньку напевать, и уже невольно прислушивался, когда надзиратель подойдёт к волчку и постучит. Надзиратель постучал:
— Перестаньте петь.
Я не обращал внимания и продолжал вполголоса напевать.
— Если вы не перестанете, я позову помощника.
Я не отвечал надзирателю и продолжал напевать. Надзиратель ушёл. Через некоторое время открылась дверь, в камеру вошёл помощник.
— Почему вы кричите?
— Я не кричу, а очень тихо напеваю. Я полагаю, что никому не мешаю.
— Вам было объявлено, что петь запрещено.
— Вы меня лишили книг и горячей пищи. Что же мне делать? Остаётся только петь.
— Не советую. Переведём в карцерное положение. А начальник может дать вам тридцать суток карцера.
Помощник был из новых и меня ещё не знал.
— Меня это не пугает, — ответил я ему, — я буду нарушать все ваши правила, пока надзиратель и вы не оставите меня в покое.
Помощник с удивлением посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушёл.
Угрозу свою помощник осуществил: меня наказали на семь суток карцерным положением. Делалось это просто: койку не отмыкали и представляли мне устраиваться спать как я находил возможным. Выручал меня всё тот же стульчак. Это было моё убежище, где я проводил долгие ночи. Во время карцера надзиратель иногда заглядывал в волчок, но голоса не подавал, хотя я напевал, правда, негромко, и часами простаивал у окна. Я поставил себе задачей добиться минимума свободно устраиваться в своей одиночке, потому и во время карцера из принятых рамок борьбы не выходил.
По
Нарушенный порядок я, однако, не прекращал. Помощник мне объявил:
— Если вы будете продолжать нарушать установленные правила, мы увеличим вам наказание карцером до четырнадцати суток.
— Я буду нарушать всё, что меня стесняет в моей одиночке, — успокоил я помощника.
Через день мне объявили, что постановлением начальника я перевожусь на карцерное положение на четырнадцать суток.
Самым тяжёлым в этом наказании было отсутствие постели. Пол был цементный и холодный, спать на нём было невозможно, на стульчаке приходилось сидеть скрючившись, сильно уставали нога и болела спина.
Уже к концу недели моего наказания нас вызвали на суд.
На судебный допрос меня вызвали первым: мне вменялось в вину, что я был инициатором побега. Я же вообще отрицал моё участие в побеге.
— Сидел ещё кто-нибудь в вашей камере в то время?
— Сидел кто-то, но я не помню кто. Когда переполнились одиночки, тогда садили и ко мне, — ответил я на вопрос.
— Вы признаёте себя виновным, что вы участвовали в прорытии подкопа?
— Нет, не признаю; я в подкопе не участвовал.
— Из материалов видно, что в камере, где вы сидели, была прорезана одна половица деревянного пола, и кроме того, когда вас вывели из камеры в коридор, с вас свалились кандалы, которые, по-видимому были перепилены.
— О пропиленной половице и проломе стены я ничего не знаю, может быть это было в другой камере. Кандалы у меня не свалились, как по вашим словам указано в материалах, а когда меня выводили из камеры, я кандалы поддерживал руками, потому что у смертников на ночь отбирали ремни, на которых поддерживались кандалы; когда я вышел в коридор, я опустил кандалы, они и упали на пол, но не свалились с ног.
— Позовите свидетеля, бывшего помощника Магузу. Вошёл Магуза, он был в штатском платье; давно уже ушёл из тюрьмы и служил где-то на железной дороге.
— Свидетель, расскажите нам, при каких обстоятельствах вы обнаружили Никифорова в момент обнаружении подкопа?
Магуза в общих чертах рассказал, что он обнаружил в моей и в других камерах, и в конце сказал:
— Когда Никифорова вывели из камеры, у него с ног свалились кандалы.
— Скажите, свидетель, Никифоров был тогда приговорён к смертной казни?
— Да, был приговорён.
— Скажите, у смертников отбирали на ночь ремни от кандалов?
— Да, существовало такое правило: чтобы осуждённый не мог покончить с собой.
— Вы не помните, были тогда у обвиняемого ремни отобраны?
— Да, несомненно, были отобраны.
— А возможно, что когда вывели обвиняемого из камеры, он держал кандалы руками и, выйдя в коридор, он мог опустить кандалы, они упали на пол, а вам показалось, что они свалились?
Магуза задумался и потом неуверенно ответил: