Муза для чудовища
Шрифт:
Он шумнo выдохнул, глянул на меня исподлобья и продолжил:
— Ты никого не полюбишь. Нет у тебя органа, который отвечает за любовь. У нормальных баб есть, а у тебя нет. Впрочем, у ледяных статуй его и не должно быть, этого органа. Он сердцем называется, слышала? Нет, молчи. Вижу, что не слышала. Мне бы пожалеть тебя, убогую… но я жалеть не умею, поэтому… Ты ведь два месяца была мертва для меня, гашка. Поверишь? Не помню, чтобы я себя таким счастливым еще когда-то чувствовал. Нет, сначала-то я рыдал, даже вены себе пытался вскрыть, идиот, — хмыкнул он, — а потом пришло осознание:
Нe знаю, когда я начала реветь. Тогда ли, когда Глебов говорил о моей бесчувственности, или позже, но прямо в этот момент я рыдала навзрыд, не желая признавать, что только что почти двадцать лет дружбы вылетели в трубу. Будто и не было их…
— Ма-акс…
Я вскочила со стула, не зная толком, чего я хочу на самом деле: то ли обнять Глебова, то ли разрыдаться, то ли…
— знаешь, в чём я тебе не признавался ни одного грёбаного раза? В том, что ненавижу тебя. Тошнит от одной мысли, что ты жива!! Я так… я… Боже!!! Сдох бы прямо сейчас, пусть только мне скажут, что и ты не живёшь…
Я стояла, прижав руки к груди, и смотрела на злого, чужого, незнакомого мужика напротив. Щекам было мокро. Руки покрылиcь гусиной кожей. потом я почувствовала, как всё буквально деревенеет внутри меня. Цепенеет. Кровь становится гуще, сердце замедляет свой бег, а лёгкие ленятся подавать кислород.
— Сердца, говоришь, нет? — просипела я, ладонью вытирая зарёванное лицо, и втянула носом воздух, надеясь, что это поможет удержать рвущееся наружу жалкое всхлипывание. — И слава Богу! Будь у меня сердце, было бы раз в сто хуже. та-ак… — голос всё-таки задрожал от слёз, — схожу умоюсь, и можно дальше жить.
— Всё в стервь играешь? — криво ухмыльнулся мой несостоявшийся убийца, и злая насмешка, отчетливо прозвучавшая в его голосе, подействовала на меня как ушат ледяной воды.
Я моргнула и посмотрела на Макса в последний раз. Раскрасневшийся, с бешеным взглядом, с губами, дрожащими от ярости… он всё ещё чувствовался родным. За эти годы я срослась с ним, реально срослась. Он давно… о чём я говорю?! Он никогда не чувствовался чем-то инородным. Он просто был. Как моя рука, как нога. Как проснуться утром, почистить зубы и пойти на работу. Постоянная переменная. Та надежная ось, вокруг которой крутится жизнь… Я горько усмехнулась.
Какая ирония судьбы! Макс целился мне в спину, а попал себе в лоб. Был человек — и нет человека. Нет трех тонн совместно сгрызенных семечек, Светки Гайчонок из десятой школы, которую мы обливали водой с моего балкона, нет звонков от мамы, ет мелких обид, объяснений в любви, учебы, жизни… Ничего нет. Дырка от бублика. Чёрная дыра. Холодная бездна.
Было больно, так невыносимо больно… Противно, страшно, стыдно и… «Если нечего сказать, — съязвила моя внутренняя стерва, — улыбнись и поправь лифчик».
Улыбаться я, конечно, не стала — даже если бы захотела, не смогла бы — да и с лифчиком моим всё было в порядке… Смертельно захотелось на воздух, потому что для Макса Глебова у меня больше не было слов, даже оскорблений.
— Скажи, Максимка, почему, если мужчина не любит женщину, то у нее обязательно что-то не так? Маленькая грудь, большой нос, дурной характер… А если женщина не отвечает взаимностью, то она всенепремено стерва. М?
— Хочешь сказать, что ты не такая? — вскинулся Глебов. — Что это со мной все эти годы было что-то не так?
Я молча пожала плечами.
— Что именно? — потребовал он ответа.
— Всё, — тихо ответила я. — Ты. Мне просто нужен был кто-то другой…
Бывший друг перевел взгляд с меня на ара Джеро и приподнял в некрасивом оскале верхнюю губу. Кажется, он хотел сказать что-то ещё. Может, даже и говорил, но я уже не слушала. Я выключила звук и порывисто обернулась к Иану, стремясь поскорее избавиться и от картинки.
— Домой хочу, — пожаловалась я, мне с пониманием кивнули и торопливо поймали мою руку.
— Ты как?
— Как после похорон, — предельно честно ответила я. — Уже закопала, но ещё не смирилась. Пойдем, а?
Не стала говорить Иану, что держусь из последних сил. Что мне так плохо от внутренней боли, что банально боюсь опозориться и заблевать тюремные коридоры к чёртовой матери. Боюсь, что разревусь снова, сделав тем самым Глебову только приятнее.
Какое-то время я продолжала сохраять видимое спокойствие, но ещё до того, как мы покинули здание, с моих уст сорвался первый короткий смешок. А вслед за ним ещё один, до пугающего тихий. Я знала, что ничего смешного нет, мне совсем-совсем не хотелось смеяться. Плакать — да. Но смех? Он-то тут с какой стати?
днако факт оставался фактом, до выхода я на своих двоих дойти не смогла. Меня скрутило в последнем коридорчике, предбаннике перед выходoм наружу, причем скрутило в прямом смысле слова. Я наклонилась, опершись о собственные колени и захохотала так, что слезы брызнули из глаз. Джеро раздражённо рявкнул на что-то вякнувшего охранника и, подхватив меня на руки, вышел на свежий воздух.
А я уже повизгивала, стонала, задыхалась от нехватки кислорода. Раз за разом открывала рот, чтобы что-то сказать, но только беспомощно моргала и закусывала губы, сотрясаясь в очередном приступе страшного веселья.
— рита Вертинская, вы в порядке? — раздалось откуда-то из внешнего мира. «Конечно, в порядке! — хотелось сказать мне. — Разве не заметно?» А вместо этого я вдруг жалко заскулила, ткнувшись носом Иану в шею.
— Тьёр, заткнись и открой мне двери, — прорычал ар Джеро, а когда мы оказались внутри автомобиля, устроил меня на своих коленях и, обхватив лицо ладонями, решительно поцеловал соленый от слёз рот.
Коротко, жестко, но на удивление действенно. Я тихо всхлипнула и прижалась к его губам в ответной ласке. Он погладил меня по спине и со стоном сожаления отстранился. В тот момент я не задумывалась, о чём именно он жалеет: о том ли, что мы не сможем продолить прямо сейчас или о том, что я была вынуждена пережить… Да мне и не было до этого дела, если честно. Я вздохнула, вцепилась в мужcкие плечи, как в спасательный круг, а потом обмякла, почувствовав себя полностью опустошенной.