Музей революции
Шрифт:
— Построили.
— Какие?
Экий дотошный господин. И зачем ему мелкая сошка?
— Как сказать… гостиница, кафе… лошадков покататься… по мелочи, ничего такого…
— Да не прибедняйтесь, ладно вам.
— Но все налоги…
— Я же вам сказал, я не из этих, — говорит Иван Саркисович досадливо. — Мой вопрос другой: вы завязаны на деньги, лично?
Шомер, страдая, сдается:
— Завязан.
Собеседник бескорыстно веселеет:
— Вот об этом я и спрашивал. Мне ведь нужно что? чтобы вы не соскочили. И чтобы я не
Неожиданно без стука входит человек — молодой, по шомеровским меркам просто мальчик, в черном костюме, черном галстуке, молочно-белой рубашке со скругленным воротом, на манжетах монограмма и литые запонки, в правой руке, как партийная черная папка, такой же экранчик в футляре.
Не обращая ни малейшего внимания на гостя, как собака серьезной породы на бобика, прямиком идет к начальнику, машет перед ним экранчиком и несет какую-то абракадабру:
— Иван Саркисович! Опять они по фейсу, в штыковую, надо срочно что-то делать, проиграем!
Начальник с непонятной злобной радостью глядит в экран, и командует на тайном языке:
— Сделай на фейсе пометку: «вне партий», точно говорю, скачком все вырастет!
Паренек налился радостью, как стосвечовая лампочка светом:
— Иван Саркисович, вы гений, понял!
И пулей высвистел из кабинета.
Начальник проводил его веселым детсадовским взглядом, повернулся к Шомеру — о, как же быстро этот человек меняется! Выражение лица опять высокомерно.
— Теперь еще один вопрос. Музеев как собак нерезаных, всех не поддержишь. Почему именно вам я должен помочь?
— Ну… как сказать… вы не должны, вы можете.
— Могу. Но вам-то — почему? Ведь вы мне совершенно не мешаете.
Шомер снова в тупике. Не знает, что ответить. И поэтому идет ва-банк:
— Но вы Святейшему поможете? Вы обещали? А ведь он вам не мешает?
Иван Саркисович держит театральную паузу, надевает очки и меняет гнев на милость. Дед его опять развеселил.
— Ох, Теодор Казимирович! Если бы вы только знали, как мешает… Ладно. Подумаем, что можно вытянуть из вашего сюжета. Вы же понимаете — я не про деньги. Если сочиним — займемся. И тогда я вас о чем-нибудь ответном попрошу…
Отвлекается, скорострельно пишет в экранчик — то ли письмо, то ли резолюцию — и завершает:
— С начальством вашим созвонюсь уже сегодня, попрошу слегка притормозить. Временно, Теодор Казимирович, временно! не обольщайтесь. Пока запустится серьезная машина. Или не запустится: увидим. Все ржавое, неповоротливое. Как сами-то оцениваете обстановку? Без подкрепления продержитесь? Месяцок-другой?
— Попробую.
— А как, без крови обойдетесь?
Он издевается? Да нет, выражение лица катастрофически серьезно.
Шомер отвечает с неохотой:
— Обойдемся.
— И славно.
Вторая глава
Мышь
В глазах темнеет, но это еще не конец. Лапа вдруг мягчеет, смертельное удушье прекращается. Мышь делает проброс и снова забивается под жаркую трубу, терпит боль и безвольно дрожит. А кот самодовольно смотрит, придвинув морду и сияя беспощадными глазами.
Но внезапно раздается ржавый скрежет, в дверном проеме мышь видит лыжные ботинки с окантовкой и прямоугольными мысками.
Раздается мучительный чих, слышен сипловатый голос, как бы разъеденный насморком:
— А, вот ты где, отец Игумен, ну что, давай, попробуй.
На ободранный кусок фанеры валится еда; запах манит мышь, и в то же время почему-то кажется опасным. Кот забывает про удачную охоту и устремляется к пахучему куску. А мышь, не веря собственному счастью, продирается сквозь узкий лаз, вползает в нору, замирает.
Шомер презирал сидячие дневные. Ездить он любил по-настоящему, как раньше: ночной состав, проводники в шинелях до полу, бордовых, с кучерявыми воротниками, накрахмаленное твердое белье, припахивающий содой чай в железном подстаканнике, ложка, звякающая о края стакана! А в сортире — непременно — умывальник из титанового сплава со стальной торчащей пимпой, на которую так неудобно и так приятно нажимать, набирая в ладони холодную воду.
Сегодня он первым вошел в туалет и налег на железную раму. Упрямое окошко приоткрылось, ветер пискнул, как котенок, которого пустили в теплую квартиру. Счастье приливало волнами, как в детстве, когда проснешься в полшестого и замираешь от предчувствия удачи. В туалете было идеально чисто, еще никто не наследил, в рукомойник не наплевано, на зеркале нет шрапнели белых брызг, запах льдистый и свежий. Порыкивая, как труба на репетиции, Шомер так растерся полотенцем в рубчик, что стал напоминать отпускника, обгоревшего на ветреном пляже.
За первым удовольствием он испытал второе: неправдоподобно ранний завтрак. Организм еще не разогрелся, желудочные соки не пошли. Но вкрутую сваренное яйцо, которое он очищал по-своему, катая по столу ладонью и в одно движение снимая тресканую скорлупу, пробуждало ненасытный аппетит. За упругим белком и рассыпчатым желтком последовал серьезный бутербродец с сыром, за бутербродом мандарин и крепкий чай…
Так незаметно пролетело время, и они подъехали к Московскому вокзалу; поезд по-пластунски прополз вдоль перрона; водитель Николай буравился сквозь выходящих пассажиров: