Музей революции
Шрифт:
Что они делают, глупые? Они же отстудят придатки, как же им потом рожать?
Охрана устремляется за ними. Но девчонки успевают оголиться; тела у них синюшные, цыплячьи, чернеют сдавленные холодом соски. Смешно, как бабы в бане, приседают и выхватывают из рюкзачков полотнища; расправляют их в одно движение, словно встряхивают мокрое белье — на ветру колышутся знамена, черно-красно-желтое немецкое, алое кленовое, канадское, наш веселенький продольный триколор. Что-то девчонки кричат, но не слышно, ветер поспешно уносит слова, бой курантов тяжело придавливает звуки.
Господи!
Вынырнув из башни, попадаешь во Внутренний Город. Воздух отрешенный, неподвижный, звуки умерли. Низкое тело собора придавлено могучим золотом: все красное и серое осталось за спиной, перед глазами только желтое и белое.
Из будки выдвигается замедленный солдат; крутит пропуск, на вопрос, где находится семнадцатый подъезд, гулко говорит не знаю и снова прячется в укрытие. Из воздуха сгущается еще один спокойный человек; он в современной мрачной форме, но почему-то кажется, что он в советском желтоватом полушубке с белым меховым воротником.
Человек приближается, с преувеличенным достоинством роняет:
— Честь имею.
И молчит, ожидая чего-то. Как метрдотель заслуженные чаевые.
Шомер вдруг теряется и суетится.
— Прошу прошчений, молодой человек. Ваш солдат сказал, не знает, где, а мне в семнадцатый.
— На то он и солдат, чтобы не знать. Вернитесь к торцу, и налево, третья дверь. Имею честь.
И желто-белая фигура растворяется, как сахар в чае.
Он поднимается в обычном старом лифте, продолжая думать о девицах; что же с этим миром происходит? раньше, при далеком Брежневе, выходили девушки с плакатами, их вязали, сажали в психушку; к ним он относился с уважением, хотя не понимал — зачем; но эти?! что они хотят сказать своим костистым задом? для чего устраивать стриптиз на Лобном месте? почему так несерьезно, господа?!
Вместе с ним в обшарпанной кабинке — двое. Молодой человек в модных джинсах, нежно-голубых, уверенно протертых на коленке, в тесном пиджаке с зауженными лацканами, рубашка в крупную полоску — ворот высокий, рвущийся вверх. И красивая девушка с восточной примесью, умело крашенная под блондинку — спокойный ум в презрительных глазах, в ушках опасно сверкают брильянты.
— Там тема, конечно же, есть, — говорит молодой человек.
Девушка чуть улыбается: ясно.
— Но в общем никуда не денемся, тему придется пройти, — добавляет он.
И она снисходительно кривит губы: ну, если делать нечего, пройдем.
От кремлевских коридоров ждешь дворянского роскошества, а в глаза
Шомер открывает дверь в приемную.
За большим окном в надежных деревянных рамах — дутым самоваром выпирает купол. Секретарша треплется по телефону. Бросив быстрый взгляд на посетителя, звонко шепчет в трубку:
— Ладно, Валь, пока, клиенты. — И уже ему. — Теодор Казимирович? Шомер? Вам придется обождать, совещание еще не кончилось. Чаю, кофе?
— Принесите мне, барышня, чай. Благодарю вас.
При слове «принесите» секретарша чуть заметно вздрагивает, как домашняя кошка, которую решили приласкать чужие; при слове «барышня» — недоуменно вскидывает бровь. И нажимает кнопку селектора:
— Зеленый чай... секундочку... с лимоном? да, с лимоном.
На низкорослом столике разбросаны газеты и журналы: на старомодной полировке — сочный глянец. В небольшой хрустальной вазочке крохотные печенюшки и суфле... Он предельно собран, пытается заранее представить разговор, чтобы не попасть впросак. Наверняка беседа будет краткой, как игра в пинг-понг: подача-отбили, переподача, партия. Собеседник излучает смесь величия с высокомерием, он экранирован, эмоции просителя ударяются в глухую стену и отлетают в сторону…
Двойные двери неохотно раскрываются; из распаренного кабинета, не обращая ни малейшего внимания на Шомера, с явным облегчением выходят люди, похожие на скучных инженеров. Слышны обрывистые реплики, нашпигованные непонятными словами: вот тебе и геноцидный орган, проморгали!.. хоть съемку-то успели провести? так-так-так, Сереж, давай, звони на Первый… как зовут девчонок? во дают…
— Теодор! Казимирович! Шомер! — говорит секретарша в селектор, заглядывая в шпаргалку.
И кивает ему:
— Заходите! Иван Саркисович вас ждет. Кстати, вот и чай пришел.
Официант в затрапезной тужурке терпеливо пропускает гостя.
Владелец кабинета отстраненно машет: проходите, не стесняйтесь. А сам продолжает строчить, тыча пальцем в блескучий экранчик. Дорогой пуловер, черный, с бордовой полосой по краю рукава, горло захлестнуто правильным галстуком, в ленинский белый горошек. Начальник смугл, у него короткая прическа, красивая серебряная седина. Глаза непроницаемо закрыты темными очками. Сколько ему? сорок? сорок пять? за пятьдесят? не разобрать.
Продолжая внутренне настраиваться на разговор (так будет чересчур величественно... так — приниженно... по-стариковски... а вот, пожалуй, найден верный тон), директор вынимает из портфеля заготовленный приютинский альбом, и сканирует музейным взглядом этот безутешный кабинет. Несколько чистых столов без бумаг, стулья с тряпичными спинками, лакированные книжные шкафы... И над всей демонстративной стариной — авангардный портрет Президента. Болезненно-белый картон усеян тысячами буквиц, и сквозь них неохотно проступает лицо.