Муж беспорочный
Шрифт:
Поэтому, несмотря на нетерпение Остромира, кричавшего «вперед!», Ростислав упорно держал занятый рубеж, не отступая ни на шаг, но и не пытаясь продвинуться. Сейчас, пытаясь наступать, легко можно было оказаться в окружении. Итак, война приобрела странный характер: несмотря на ежедневные стычки, время от времени ростовчанам удавалось оттеснить белозерцев на версту, но назавтра последние снова возвращали утраченные позиции. При этом сам Глеб, с упорством, достойным лучшего применения, торчал под стенами Белокрепости, и дополнительных сил подтянуть уже не мог. В те редкие дни, когда наступало затишье, самые удалые из белозерских молодцов, предводительствуемые
И вот в один прекрасный день… Что-то слишком много становилось повторений. Стояла лунная ночь; бойцы спали, утомленные кровавой сечей, кроме часовых да тех несчастных, кто, страдая от ран, не мог сомкнуть глаз. Князь Ростислав едва смежил веки в златотканом своем шатре… Да нет, в действительности и шатер был обыкновенный, полотняный, и Ростислав дрых без задних ног, и разбудили его дикие вопли на улице.
— Неможно! — твердил дружинник, стоявший в эту ночь на страже у шатра.
— Мне — нужно! — возмущался в ответ женский голос, который Ростислав узнал бы из тысячи. — Изволь немедленно доложить, иначе я войду сама!
— Князь отдыхает!
— Ничего, успеет отдохнуть! А если ты, кметь, сей же час не разбудишь князя, и я не сообщу ему того, что должна сообщить, до конца своих дней ты будешь служить на заставе богатырской, где соседями твоими будут одни ошкуи [115] !
— Князь почивает!
— Уже нет, — хмыкнул Ростислав, выходя из шатра.
Да, уж слишком много повторений. Как год назад в Светыни, Милана раскраснелась от бешеной скачки, черные очи ее пылали недобрым огнем, и в них читалась решимость прорубаться сквозь целое войско.
115
белые медведи.
— Входи, — Ростислав приподнял матерчатый полог, пропуская нежданную гостью и отчего-то не решаясь расспрашивать.
Милана бережно опустила на походное ложе свою ношу, откинула бесчисленные пуховые платки.
Затеплив лучину от переносной жаровни, Ростислав молча всматривался в лицо спящей девочки. Тонкие черты явно достались Заюшке от матери, а вот волосики были светлые, точь-в-точь белёный лён.
— Я дала ей сонного питья, — прошептала Милана из-за плеча. Ростислав обернулся к женщине:
— Милана, что все это значит?
— Значит, княже, что я не желаю стоять за неправое дело и не оставлю свое дитя вору [116] , и пришла, чтобы быть с тобой в трудный час, мой князь.
— Но, Милана… — начал было Ростислав. От Даны особого проку не оказалась, но Милана сведуща в лекарском искусстве, и наверняка будет полезна. Но как быть с тем, что она — сестра беглой княгини?
— Княже! — решительно перебила Милана. — Это важно. Сычиха едет встречаться с Ростовчанином, с ней только четверо гридней, и путь мне известен. Ее легко можно будет перехватить.
116
государственному изменнику.
—
— А зря, княже, — подлез под полог незваный стремянный. — Это такая тетя — ух! Как есть ошибка природы, что ей кое-чего недодадено. Совести, я имею в виду! А вы про что подумали?
— Кончай скоморошничать, Некрас, — поморщился князь. Стремянный скорчил обиженную мину:
— Правитель самовластный и вздорный! Правда, княже. Если поимаем Сычиху, обезглавим весь мятежный род. А еще лучше, Борислав наверняка будет стремиться вызволить мать, тут-то мы его и заманим, куда надо. Ну что, княже, будить ребят?
Ростислав со вздохом кивнул.
«Нятье» [117] Сычихи оказалось непростым делом. Один из кметей погиб, еще двое серьезно ранены, однако настоящая предводительница мятежа все же оказалась в руках княжих людей.
Приведенная к допросу, неистовая воительница облила князя ледяным презрением и на вопросы отвечать отказалась, на чем, впрочем, никто особенно и не настаивал.
Зато Некрас, уже измысливший очередную хитроумность, потирая руки, обратился к Третьяку:
117
арест; содержание под стражей.
— Ну что, братец, придется тебе снова поработать газелью.
На лице дружинника, отнюдь не питавшего склонности к приемам тайной войны, явственно отразилась «будущей мести гроза».
Уж под видом кого Третьяк проник во вражеское логово, чтобы сообщить, где и когда можно будет отбить пленницу, и как выбрался обратно — летописи умалчивают. Но известно, что он явился к князю под вечер, с преизрядным синяком и выражением полного недоумения на лице.
— Княже, боюсь сказать, это невероятно. Борислав не хочет ничего делать.
— Он тебе не поверил? Почуял ловушку? — нахмурился Ростислав.
— Нет, княже! Поверил. Но он не желает спасать свою собственную мать! Более того… да нет, этого быть не может, почудилось.
— Что почудилось? Говори.
— Возможно, княже, это мне показалось, но мне показалось, что Борислав был даже рад.
— Какое в сем чудо есть! — патетически провозгласил Некрас. — Это ж такая маманя, что сынуле своему не давала ни ступить, ни пукнуть. Я мыслю, до сих пор по попе шлепать не забывает. Вот он, бедолага, и рад-радешенек, что в чужую уху своего таракана скинул.
— Ты, чай, про почтенную жену говоришь, охальник! — возмутился рыцарственный Третьяк.
— Вот-вот, кого хошь скалкой почтит.
Князь Ростислав изо всех сил делал вид, что не обращает внимания на перебранку вятших [118] своих мужей.
— И все-таки, — молвил наконец Третьяк, — что же мы, все зря?
Рыжий-Конопатый взглянул на своего сотоварища с хорошо отработанной снисходительностью:
— Газель ты газель и есть. Мы таких пирогов с малиной напечем, что Сычевы пальчики оближут. Если останется, чем облизывать.
118
Вятший — лучший, почтенный, позднее — знатный.