«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!
Шрифт:
В тесном блиндаже, когда сели за самодельный, грубо сколоченный стол, Наумов снял шапку, пригладил волосы и сразу же начал говорить, что полк держится прочно, хотя всем очень тяжело.
– Люди почти не спят четвертые сутки, горячая пища раз в день, да и то не всем удается ее доставить – пулеметчики друг от друга далеко, а простреливается все насквозь, – рассказал Наумов. – А герои… Первый, конечно, сержант Лакута, пулеметчик, омский, а с нами от Трубчевска. Трое суток отбивал атаки один из своего окопа, – Наумов подчеркнул, что именно один. – Сколько он немцев уложил, сказать трудно, но точно, что не один десяток. Вчера вечером погиб [7] .
7
Сержант М. Лакута, считавшийся погибшим, чудом остался жив. Его раненого подобрали и выходили местные жители. За этот бой награжден орденом Красной Звезды, но награду получил только в 1967 году.
– А как бы мне его увидеть?
– Туда сейчас нельзя. Слишком опасно, и вызвать нет возможности, – ответил Наумов.
– А политрука Очерванюка можно увидеть? Это мой товарищ, – попросил Мазурин.
– Если только на самый передний край, в окопы.
Наумов пристально посмотрел Мазурину в глаза, ожидая, что тот дрогнет.
– Пусть меня кто-нибудь проводит, товарищ старший политрук, – твердо и спокойно попросил Мазурин.
Рота, в которой был политруком Анатолий Очерванюк, когда туда пришел Мазурин, только что отбила немецкую атаку. Узнав друг друга, они долго обнимались, радостно похлопывая один другого по плечам.
– А я и не знал, что ты тоже теперь в этой дивизии, – сказал Очерванюк. – Мы же с Трубчевска с тобой не виделись.
– Мне про тебя Кутузов давно сказал, что ты здесь. А тут дай, думаю, забегу.
– Так ты кем сейчас, Николай?
– Да, в общем-то, на подхвате в политотделе.
– Знакомься, мой ротный, – Очерванюк показал глазами на высокого и худого командира в фуфайке, подошедшего к ним по траншее.
– Лейтенант Вольхин, Валентин, – пожали друг другу руки, посмотрели в глаза.
– Из политотдела к нам. Мой старый товарищ, еще из той дивизии. Кстати, в газете до войны работал, – сказал Очерванюк.
– Ну, как ты воюешь, Толя? Расскажи, – перебил Мазурин друга.
– Бьем их здесь четвертый день, а они лезут и лезут. Сегодня с утра вторую атаку отбили. Посмотри – сколько их впереди валяется, – показал Очерванюк на поле.
Впереди, перед оврагом, черными кулями лежали несколько десятков трупов.
– А пулеметчик Петров не в вашей ли случайно роте? – спросил Мазурин.
– У нас, на правом фланге. Они все больше на него что-то и лезут на одного, – ответил Очерванюк.
Позади бруствера разорвалось несколько мин, потом левее еще целая серия.
– Ну вот, не дадут поговорить. Сейчас опять полезут. Лучше бы тебе, Николай, уйти. Хотя сейчас уже и поздно, – сказал Очерванюк.
О бруствер застучали пули, левее в траншее опять разорвалась мина, а через какую-то минуту все вокруг грохотало, визжало и свистело, летели комья земли, воняло порохом и гарью.
От полуразрушенных домов стоявшей позади деревни взлетали обломки бревен и снопы искр, где-то недалеко жутко выла собака.
– Посмотри,
Метрах в пятистах от рощи показалась редкая цепочка немцев в шинелях. Мазурин вгляделся в быстро бегущие фигурки, посчитал их глазами. Выходило не менее сотни.
– Сколько у вас людей, Толя?
– Перед налетом с нами оставалось двадцать три, – ответил Очерванюк.
Мины продолжали рваться так же часто, но Вольхин, очнувшись от оцепенения смертельной усталости, побежал по ходу сообщения к ближайшей пулеметной точке, которая все еще молчала. С обеих флангов роты работали короткими очередями оба его станкача, кое-где стреляли и из винтовок, но расчет центрального пулемета молчал. Когда Вольхин подбежал к нему, то увидел, что оба номера сидят на корточках. Он хотел было закричать на них: «Почему не стреляете!», но увидел, что у обоих головы опущены на грудь, каски закрыли лица, а через ватники на груди и плечах проступили пятна крови.
Чертыхнувшись, Вольхин быстро осмотрел пулемет. Лента была заправлена новая, он выпустил ее несколькими очередями по группе немцев, бежавших в рост в левой части сектора обстрела, заставил их залечь, прислушался к звукам боя и, не услышав через две-три минуты своего левого пулемета, побежал по траншее на свой НП. На двухстах метрах позиции его роты остались всего семеро бойцов. Трое, убитых уже в этой атаке, лежали, чуть присыпанные землей от взрывов на дне траншеи.
Очерванюк стрелял из ручного пулемета куда-то влево, откуда то и дело выскакивали фигурки немцев.
– Обходят нас, командир. Неужели первый взвод весь?
Мазурин стрелял из винтовки, тщательно целясь и аккуратно передергивая затвор.
«Вот тоже, пришел не вовремя, – с неприязнью подумал о нем Вольхин. – Убьют – отвечай за него».
Зазуммерил телефон, и Вольхин быстро снял трубку.
– Да! Товарищ капитан! Идут через левый фланг! До двух взводов. Да нечем мне контратаковать, нас четверо на НП. Да и всего-то человек пятнадцать осталось… Если уже не поздно! – и положил трубку. – Шапошников звонил. Разрешил оставить позиции и вывести роту из боя. Я так понял, что и весь полк за реку уходит, – сказал Вольхин Очерванюку.
– А роту куда вывести-то? – спросил Очерванюк.
– За реку, куда же еще. На Медведки надо отходить.
Оставив своего второго взводного младшего лейтенанта Солдатенкова с шестью бойцами прикрывать отход остальных, Вольхин приказал Очерванюку отводить остатки роты к мосту через Красивую Мечу, который, на их счастье, удачно прикрывался от противника отлогой горой.
– Продержись, Коля, хотя бы полчаса, а там уходите, – сказал Вольхин Солдатенкову, видя, как немцы, человек пятьдесят, снова дружно поднялись для очередного броска. – Черников, сколько у тебя лент осталось?
– Двенадцать еще, командир.
– Пока все не израсходуешь, сиди тут. Понял?
Остатки роты Вольхина удачно перемахнули через реку и метров через триста заняли отрытые еще неделю назад местными жителями окопы на высотке. Отсюда хорошо было видно и оставленную совсем уже сгоревшую деревню Верхний Изрог, и уходящее на север к Туле шоссе, ради защиты которого они и дрались здесь столько времени, и черневшее избами Яблоново на юго-востоке, где тоже шел бой.
Часа через два к Вольхину присоединился и Солдатенков с пятью бойцами. Вольхин был уверен, что вряд ли кто-нибудь из них выйдет оттуда живым, и был удивлен, что их осталось чуть больше, чем могло бы остаться.