Мытарства
Шрифт:
— Что-жъ его не уберутъ отсюда?
— Да куда-жъ его?.. Ждутъ, когда сдохнетъ. Допрежь онъ внизу лежалъ со слабыми… Не знаю, зачмъ сюда перевели… Должно, скоро капутъ ему… Да ты хлопочи на другую койку… Вотъ завтра пойдутъ на выписку, ты и хлопочи… Съ нимъ лежать-то грхъ одинъ… Озорникъ… матершинникъ… даромъ, что старый… Что, старый чортъ, глядишь? — обратился онъ къ нему, — про тебя говорю… У-у-у, песъ!..
Стало темно… Зажгли лампы… Одна изъ нихъ какъ разъ пришлась противъ моей койки… Немного погодя, няньки, — разбитныя и нахальныя, съ черезчуръ развязными манерами и такими же словечками (которымъ
Поужинавъ, я хотлъ было устроиться и лечь спать, какъ вдругъ кто-то крикнулъ на всю палату:
— Новенькіе!… пожалуйте на живодерню!..Мушки ставить!… Кому мушки? подходи!..
Этимъ дломъ, т. е. прикладываніемъ мушекъ — или, какъ здсь выражались «живодёрствомъ» — занимался не фельдшеръ, а просто такой же «золоторотецъ» больной, какъ и вс. Онъ лежалъ въ больниц уже семь мсяцевъ, присмотрлся и привыкъ ко всмъ порядкамъ… Фельдшеръ, вроятно, ршилъ, что это дло не хитрое, и самому заниматься этимъ незачмъ…
Мы вс четверо подошли къ этому «живодеру», разставившему свою «аптеку» на табуретк посреди палаты… Толпа больныхъ окружила насъ… пошелъ смхъ и остроты…
— Ну, раздвайтесь! — сказалъ «живодеръ». — Я вотъ вамъ вляпаю… останетесь довольны!..
Онъ живо «вляпалъ» намъ всмъ по мушк и такъ крпко забинтовалъ грудь, что трудно было дышать…
— Ну, подходи теперь, кому вечёръ ставилъ? Снимать стану! — крикнулъ онъ.
Подошло шесть человкъ. Изъ любопытства я не пошелъ на свое мсто, а остался посмотрть, что будетъ.
— Ну, стаскивай рубашку-то! крикнулъ «живодеръ» на какого-то подслповатаго, съ желтымъ и бритымъ лицомъ, сильно-робвшаго человка. — Аль думаешь, — горнишная придетъ сымать то ее!..
Бритый человкъ, кряхтя и какъ-то корчась, скинулъ рубашку и бросилъ ее на полъ.
«Живодеръ» живо разбинтовалъ бинтъ.
— Ну, держись!..
Онъ сразу сдернулъ мушку… Бритый человкъ такъ и подскочилъ кверху…
— Важно наядрила… Мотри, какой мшокъ надрала! — послышались возгласы больныхъ. — Здорово!..
«Живодеръ» взялъ ножницы, простригъ ими пузырь, спустилъ воду и, взявъ пальцами съ уголка отвисшую кожу, началъ безъ церемоніи сдирать ее со всего нарисованнаго докторомъ квадрата… Больной корчился и крпко стиснулъ зубы, боясь закричать…
— Держися, небось!… Задаромъ здсь кашей не кормятъ!… Помнить будешь… ха, ха, ха… Петровъ, мажь тряпку саломъ, вмазывай ему!… Подходи другой!… Становись ты, долговолосый!..
Я не сталъ больше смотрть и пошелъ на свое мсто. Мой сосдъ-старикъ лежалъ, укрывшись одяломъ съ головой, и, должно быть, спалъ… Я поднялъ свое одяло, раздлся и тоже легъ спать…
XXIV
Проснулся я отъ какого-то шороха… кто-то тащилъ, какъ мн показалось, съ меня одяло… Я открылъ глаза… и увидалъ, что старикъ сидитъ на своей койк и дергаетъ съ меня одяло. При этомъ онъ глядлъ на меня и улыбался своимъ ввалившимся ртомъ, въ которомъ на верхней челюсти необыкновенно страшно торчалъ одинъ желтый и длинный зубъ…
Было, очевидно, поздно, часа три утра, потому что вс больные спали… Лампа, хотя и убавленная, горла все-таки очень
— Сумасшедшій! — подумалъ я, испугавшись и спросилъ:- Ты что?
Онъ, вмсто отвта, провелъ рукой по бород и бросилъ что-то на мою койку, глядя на меня своимъ блесоватымъ, но на этотъ разъ не злымъ, какъ мн показалось прежде, а какимъ-то «чуднымъ», такъ сказать, необъяснимымъ и загадочнымъ взглядомъ.
— Сумасшедшій, — опять подумалъ я и сказалъ: — Что же это ты длаешь?.. Зачмъ эту гадость кидаешь?..
— А! — какъ-то радостно заговорилъ онъ шепотомъ, — разозлился!… Ну, ругайся… ну, бей меня!..
Говоря это, онъ глядлъ мн въ глаза, и я невольно содрогнулся отъ этого взгляда: въ немъ было что-то страшное и невыразимо скорбное, что невольно заставляло содрогаться.
— Я вдь нарочно это! — опять заговорилъ онъ. — Я вотъ залаю еще… Я вдь не человкъ, а песъ, собака… паришвая собака… на которую помои льютъ…
Онъ пригнулся и, заглянувъ мн въ лицо, опять засмялся.
Я совершенно не нашелся что сказать и только глядлъ съ удивленіемъ на его искаженное лицо.
— А хочешь, — снова началъ онъ, — я тебя ударю! А! фу ты, чортъ!..
Я опомнился.
— Что ты, съ ума, что-ли, сошелъ?.. отстань!…
Онъ откинулся головой на подушку и затрясся весь отъ своего противнаго принужденнаго хихиканья. Потомъ вдругъ опять слъ и, переставъ хихикать, серьезно и тихо спросилъ:
— Ты обо мн какого мннія?
— Я тебя совсмъ не знаю, и поэтому не могу судить…
— Не знаешь?.. Гм! Да врно, не знаешь… А хочешь, я теб разскажу одну исторію…
— Разскажи.
Онъ опять посмотрлъ на меня своимъ тяжелымъ взглядомъ, въ которомъ теперь стало мелькать какое-то сознательное и грустное выраженіе, и сказалъ:
— Про сына моего, Николеньку…
Онъ потянулъ на себя одяло, услся поудобне, подумалъ что-то и сказалъ почти шепотомъ.
— Принеси мн воды, сдлай милость, тамъ вонъ, подъ краномъ… Знаешь?
Я взялъ кружку и принесъ воды… Онъ жадно отпилъ полъ-кружки и, откинувшись на подушку, закрылся по самую бороду одяломъ, оглядлся по сторонамъ, очевидно боясь, чтобы его, кром меня, никто не услыхалъ, и тихо, шепотомъ заговорилъ, наклонившись ко мн:
— Сынъ у меня былъ… Николенька. И жена была. Славная… И любила меня… Не вришь? правда… Да померла она, понимаешь?.. померла. А сынъ остался… Ну, взялъ я его съ собой въ Москву… думалъ: вотъ моя цль жизни… душу за него отдамъ… вырощу… человкомъ сдлаю… Эхъ, сколько думалъ я!… Сколько думалъ я всего хорошаго!… А жизнь-то, подлая, повернула по-своему… Ну, такъ вотъ, взялъ я его съ собой… Здсь, въ Москв, мн первое время посчастливилось: нашелъ мсто… сталъ жить… коморочка у меня была снята на Плющих маленькая… четыре рубля платилъ за нее… Самъ, бывало, уйду на занятія съ утра, а его, сыночка-то, оставлю одного… Попрошу только хозяйку приглянуть за нимъ… И сидитъ онъ, бывало, цлый день одинъ… Тихій былъ мальчикъ, задумчивый… уставится глазенками на свтъ и смотритъ… думаетъ тоже что-то… Говорить сталъ только къ концу третьяго года, да и то плохо… Гд-жъ ему было учиться?.. Одинъ все… все одинъ… Меня онъ звалъ «тятя», «тятя миленькій», а то еще «тятя путеня»… Что такое это значило «путеня», я и сейчасъ не знаю…