Мытарства
Шрифт:
Онъ насупился, замолчалъ и, тряхнувъ головой, точно отгоняя что-то, продолжалъ:
— Все было ладно за эти три года, а тутъ пошло все какъ-то подъ гору… Съ мста прогнали… Осдлала меня нужда, облюбовала и похала… Бился-бился, искалъ-искалъ мста — нтъ! нтъ, да и все! а вдь пить-сть надо… О себ-то ужъ я не думалъ… Гд ужъ! только бы его-то… его то только бы! Заложилъ все… оборвался… озлобился… въ трущобахъ жилъ, съ ребенкомъ-то, понимаешь? Чего только не натерплся!… Въ разные эдакіе пріюты обращался… Не берутъ нигд: незаконный! Да и просить-то я путемъ не умлъ. Помню, разъ провелъ я ночь на Хив, въ притон одномъ… Всталъ рано… куда идти? Вышелъ на Солянку: «Николенька, говорю, куда-жъ намъ идти?» А май мсяцъ стоялъ о ту пору… тепло было, весело, радостно… Пошелъ, куда глаза глядятъ… Его-то на рукахъ несу, то веду потихоньку за ручку… Долго Москвой шли… вышли за заставу… въ поле… посидли… отдохнули… Куда-жъ теперь? думаю… Взялъ его на руки. Держись
Онъ оборвалъ свою рчь и долго сидлъ молча, тихо всхлипывая…
— Ну, понятное дло, — началъ онъ опять, — не отдалъ я его… Еще бы… отдать… Съ тхъ поръ началъ я съ нимъ вмст ходить, бродяжничать… изъ деревни въ деревню… изъ села въ село… Случалось, гд поработаю — заплатятъ, а то и такъ выпрошу… И вотъ, ей-Богу, скажу теб, хорошее это время было… Загорли мы оба, мальчикъ мой пополнлъ даже… Идемъ, бывало, лсомъ… птички поютъ… листочки-шелестятъ… Солнышко играетъ… Травка-муравка точно коверъ… хорошо!… Сядемъ, разговариваемъ… Лепечетъ онъ у меня… радуется ангелъ мой на муравья на каждаго… И у меня, глядя на него, сердце играетъ!… Да только все это недолго было… Недолго! Подошла осень… пошли холода… дожди… грязь… Одежонка на насъ плохая была… Ну и того… простудился онъ… сразу какъ-то его свернуло… шабашъ! стопъ машина!… - Было это дло во Владимірской губерніи: рка тамъ есть Дубна, можетъ, слыхалъ? Такъ вотъ разъ, въ одно, такъ сказать, прекрасное утро шелъ я съ нимъ по берегу этой рки… На рукахъ его несъ… больного… Да холодно было… втряно… тоскливо… На душ у меня камень лежалъ… ныло сердце, и все во мн плакало лютыми слезами… Несу, несу его, послушаю: дышетъ? Слава Теб Господи! — Николенька! — спрошу. «А»! откликнется. Не спишь? «Нтъ». А кто съ-тобой? «Тятя миленькій»… и жмется, слышу, ко мн… А гд у тебя «бобо»? молчитъ… Несу, тороплюсь, думаю: скоро ли деревня, а деревни нтъ и нтъ, какъ на зло… Мста какія-то глухія, дикія… Усталъ… слъ… его на колнки положилъ… укутанъ онъ у меня былъ тряпьемъ разнымъ… открылъ тряпки посмотрть: не узналъ моего Николеньку: блдный, блдный… губки-трясугся, глазки большіе ввалились… слезки въ нихъ, какъ росинки… — Николенька! — говорю. «А!» отвчаетъ. — Николенька… Господи, что съ тобой?! А онъ, а онъ, понимаешь, улыбнулся эдакъ жалостно, рученками хотлъ поймать меня за шею… да не смогъ… прошепталъ только: «тятя миленькій», «путеня» да и того… померъ!..
Онъ вдругъ опять оборвалъ рчь и полными ужаса глазами, молча, уставился на меня… Въ этихъ глазахъ опять проглядывало сумасшествіе…
— Да и померъ! да и померъ! да и померъ! — повторилъ онъ нсколько разъ, не спуская съ меня своего страшнаго взора… Я не выдержалъ и отвернулся отъ него. Когда я опять посмотрлъ на него, онъ лежалъ навзничь и горько плакалъ. Я тронулъ его за плечо и сказалъ: Полно, полно!… Онъ затрясся еще шибче отъ душившихъ его слезъ и, поднявъ голову, безсмысленно глядя на меня, залепеталъ, какъ ребенокъ, все одно и то же слово: «тятя, путеня, тятя, путеня»…
Мн стало страшно. Я взялъ кружку и опять подалъ ему воды… Онъ жадно, захлебываясь и икая, выпилъ воду и хотлъ было подняться, ссть, да не смогъ и, откинувшись на подушку, долго молчалъ, глядя «чудными» глазами куда-то вдаль…
XXVI
— Взялъ я его тло, — вдругъ неожиданно и какимъ-то совсмъ другимъ голосомъ, точно плача, заговорилъ онъ, — и побжалъ отъ рки въ гору, въ лсъ… Зачмъ? Не знаю. Бжалъ, бжалъ… споткнулся, упалъ… прямо на него… Тутъ ужъ я не помню, что было… Очнулся, тьма кругомъ… ночь непроглядная… и тишина мертвая, тупая, страшная… Вспомнилъ я все вдругъ — подкатилъ точно шаръ къ моему сердцу… Николенька, кричу, Николенька, гд ты?! А самъ вдь отлично знаю, что мертвый онъ, а думаю: авось, Господь дастъ, отзовется… Да нтъ, не отозвался! Взялъ я трупикъ его… положилъ къ себ на колни… припалъ къ нему, да такъ и замеръ… И вся-то тутъ мн моя горькая жизнь представилась! вся! И возропталъ я на Бога! За что, за что наказуешь?! За что отнялъ у меня то, что любилъ я?! За что, Господи!… О! — воскликнулъ онъ страстно, — страшная это была ночь! Мучилась душа человчья, одинокая, никому-то, никому не нужная! истерзанная, жалкая!… Лились никому-то,
— Выкопалъ яму… наломалъ еловыхъ втокъ, обложилъ ими все дно… чтобы, думаю, легче ему спать было… Вылзъ изъ ямы… О, Господи! оставили тутъ меня силы, палъ на колнки передъ нимъ: «Николенька, батюшка! ангелъ… прощай, прощай!… Сынокъ мой! „путеня“… прости меня!..» обхватилъ его въ охапку, опустился въ могилу… положилъ на втки не навзничь, а на бочокъ и самъ легъ съ нимъ… Полежу, думаю, въ останный разокъ… Обезумлъ совсмъ: и молитвы читаю, и плачу… Какъ я простился съ нимъ, — не помню!… Вылзъ изъ ямы… схватилъ заступъ, зажмурился и кинулъ землю… Слышу: ударилась… Напала тутъ на меня ярость, какая-то дикая, звриная… точно кто бьетъ меня по голов и кричитъ: «скорй, скорй, скорй»!..
Онъ замолкъ.
— Что-же дальше-то? — спросилъ я.
XXVI
Черезъ нсколько дней его перевели куда-то внизъ, гд онъ вскор умеръ. Какъ-то разъ утромъ мы увидали въ окно изъ нашего третьяго этажа, что изъ больницы четверо рабочихъ на носилкахъ потащили куда-то черезъ дворъ его тло. Я отъ души пожаллъ его и отъ души пожелалъ ему всего хорошаго тамъ, «идже нсть болзнь, ни печаль, ни воздыханіе»…
Его мсто рядомъ со мной занялъ другой субъектъ, совсмъ въ другомъ род… Это былъ, пріобрвшій на Хив обширную извстность, юродивый Петруша. Большинство «больныхъ» изъ нашей палаты знало его хорошо. Это былъ загадочный человкъ, не то монахъ, не то странникъ… Волоса у него были черные, курчавые и длинные… Лицо, опухшее, блое… Глаза черные, бойкіе, наглые… Походка кошки, крадущейся за мышью… Руки пухлыя, блыя, съ короткими обгрызками, вмсто ногтей…
Благодаря этому «юродивому», моя койка, а также и его превратились въ какой-то клубъ… Петруша былъ неистощимый разсказчикъ… Онъ нисколько не стснялся, чувствуя себя между «своихъ», разсказывая про свои похожденія, надувательства, пьянство и развратъ, пересыпая рчь такими ругательствами, какими не ругается ни одинъ становой… Гомерическій хохотъ стоялъ каждый вечеръ около нашихъ коекъ… Чего только я не наслушался отъ этого человка!..
Въ больницу онъ попалъ посл сильнаго и долгаго пьянства, спустивъ съ себя все, затмъ только. чтобы послать отсюда письма съ просьбой о помощи «болящему и страждущему рабу Божьему Петруш»…
На другой же день по поступленіи онъ настрочилъ нсколько такихъ писемъ, послалъ и сталъ ждать «движенія воды»…
Въ первое же воскресенье «движеніе воды» не замедлило сказаться: явились какія-то дв почтенныя матроны — матушки изъ монастыря.
Когда сообщили объ этомъ Петруш, онъ какъ-то сразу преобразился изъ веселаго и здороваго въ согбеннаго, удрученнаго недугами старца… Походка, фигура, лицо, глаза, — все сдлалось другое. Сгорбившись, шлепая туфлями по полу, пошелъ онъ на лстницу, гд его дожидались, и черезъ полчаса вернулся въ палату прежнимъ Петрушей, неся цлый узелъ «госгинцевъ».
— Вотъ какъ наши кошелями-то машутъ! — весело крикнулъ онъ мн, бросая узелъ на койку, — теперь заживемъ… Не тужи! Гляди сюда, — онъ протянулъ ко мн руку и разжалъ кулакъ. На ладони лежалъ золотой въ пять рублей. — Ужо можно въ картишки… Та, та, та… Съ нами Богъ, разумйте языцы… «Петруша, Петруша»… Дураки вы вс!..
Въ узл, когда онъ развязалъ его, оказались: чай, сахаръ, булки, «монпасье», дв банки съ вареньемъ и еще кое-что.
— Погоди, — сказалъ онъ, — ужо не то будетъ. Скоро «сама» придетъ… Принесетъ добраго здоровьица…
Дйствительно, его скоро опять кликнули. Это оказалось, пришла «сама», т. е. его, какъ онъ выразился, «дама сердца», мать Ефросинья, съ которой онъ жилъ на Хив и вмст пьянствовалъ, пропивая заработанныя деньги… Она принесла бутылку водки и дв четверки махорки…
— Ну, теперь я кумъ королю, — говорилъ онъ, смясь, — а дай-ко вотъ еще кой-куда настрочу, — не то будетъ… Со мной, рабъ Божій, сытъ и пьянъ будешь… шь, пей, не жалко… шь, чудакъ!..
Къ вечеру Петруша напился; ночью, играя въ карты, «проигралъ» три рубля, а остальные отобрала у него нянька, съ которой онъ гд-то на чердак ночью, какъ самъ выразился, «говорилъ про божественное».