На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
Вторая половина дня, как уже бывало и раньше, обязательно сама покажет, чем и кому заниматься. И немногочисленные отдыхающие умели озадачить всех, в разгар сезона — и подавно. Угодить им было крайне сложно, даже если исполнялась любая их прихоть. Но как бы ни старался — исполнял не так. Мать часто нервничала и уходила курить на задний двор, где традиционно бухтела, как обязательно после сезона всё бросит, продаст к чертям и уедет в Таиланд. Полина посмеивалась, слушая эти угрозы с самого детства и зная, что никогда они не будут исполнены. На самом деле Татьяне Витальевне нравилась ее жизнь в постоянном движении,
В самого начала каникул стала проситься в гости Лёлька. Но ближайшие дни и даже недели у матери не было ни единого свободного места. Лёлька канючила, Полина терпеливо объясняла, понимая, чем обернутся эти дни общения с подругой.
И все же это были настоящие каникулы, отпуск, отдых, когда можно было себе позволить хотя бы некоторое время не думать ни о чем и ни о ком, а уплетать за обе щеки Галкины изыски, дрыхнуть, если хотелось спать, или наоборот сидеть до рассвета с книгой или под ноутбуком.
Впрочем, у компьютера зависала чаще. Ночи во всемирной паутине были увлекательней и динамичнее, и порой Полька заставала себя за чтением самых невероятных статей, когда начиналось все вполне с безобидного просмотра записей выступлений знаменитых пианистов.
Каким образом однажды она оказалась далеко за полночь изучающей сообщения о «Мете» в различных сообществах — ответить бы затруднилась. Читала, рассматривала фотографии, слушала — отдельные песни, обнаружила несколько коротких видеозаписей из какого-то клуба. Будто подглядывала. С мыслями о солисте группы и отрывочными звуками его голоса в голове Полина и заснула. А проснулась от бренчанья гитары. Спросонок решила, что показалось. Но оно продолжалось и вынудило ее подняться и подойти к окну.
Посреди дороги стоял Мирош собственной персоной. Этот любитель прогулок электричкой и редкостный зануда, прилепившийся банным листом, сейчас отдаленно напоминал Трубадура из «Бременских…» в красной футболке с гитарой в руках, широко расставивший ноги в лучах утреннего солнца, отблескивавшего на его отросших волосах и образующего вокруг головы ореол. Смех смехом, а играл он вполне серьезно. Что-то бодренькое и с явным расчетом быть услышанным кем надо. Но при этом выглядел спокойным, расслабленным, совсем другим, чем когда находился на сцене.
Увидев ее в окне, оторвал руку от струн и приветственно махнул. Это было вступление.
Запел — и все стало по-настоящему.
Когда твои пальцы убьет артрит,
Ты бросишь свой клавесин.
Когда мой желудок сожрет гастрит,
А сердце — валокордин,
Мы, шаркая громко, войдем в музей.
Мы — лучший в нем экспонат.
Я буду, конечно, тогда трезвей,
И меньше чуть-чуть помят.
Ты будешь смеяться, как в двадцать лет,
На шляпке носить вуаль.
На нас будут шикать с других планет,
Мы
Полина потерла глаза в надежде, что ей кажется — потому что спать надо ложиться вовремя. Но видение не исчезло, а продолжало распевать на всю улицу. И ей не хватало фантазии придумать, как он здесь очутился и для чего устроил этот утренний концерт. Но вот сомнений, что концерт посвящен ей, как-то не возникало. И приволок же сюда гитару, придурок несчастный!
Впрочем, говорят, что самые счастливые люди на свете — придурки. Этот — так точно. Блаженный. Стоит на проезжей части, в такую рань совершенно опустевшей. Кстати, а который час-то? Мельком — на часы. 6:32. Бедные отдыхайки.
Мирош, между тем, сделал шаг по направлению к ней и после недлинного проигрыша продолжил вдохновенно горланить:
Нам будут завидовать богачи —
У нас сундуки полней.
Нам семьдесят вёсен и ноль кончин,
У нас — без числа ночей.
У нас крепкий узел влюбленных рук
И дым дорогих сигар.
Фундаменту всех прикладных наук —
Я звук предпочту гитар.
Последнее. Проникновенно. Будто бы только ей, почти под самым окном, когда их разделял низкий забор — перепрыгнуть можно. И совершенно точно видя ее тонкий, будто бы нарисованный акварелью, силуэт за занавеской.
А ты позабудешь про свой артрит,
Кто главный — тот и поет.
Нам рано на мрамор и на гранит.
Сыграй для меня фокстрот.
Полина откинула штору и выглянула в окно.
— Ты — не главный! — сказала она вместо приветствия.
— Ну так и ты играешь не на клавесине! Но, блин, рифма.
— Для рифмы рановато, не находишь?
— Разбудил, да? — он очень старался говорить сочувственно. И даже почти получалось, если бы участливое выражение на его лице, сейчас замечательно небритом, не выглядело столь комичным.
— Нет, но я не одна тут живу, — Полина окинула взглядом улицу.
— Я теперь тоже тут живу.
— Делать тебе нечего! — фыркнула она и исчезла из оконного проема, задернув за собой занавеску.
Рифмовать и правда было рано. Во всем остальном — он опаздывал. Часто не по собственной вине, но все же злился на себя. Опаздывал на репетиции — жизнь оставляла мало места творчеству. Хотя еще несколько месяцев назад и считал творчество жизнью. Опоздал приехать сюда пораньше — сессия замотала. Да и повода, железобетонного повода, чтобы не казаться совсем идиотом, не находилось. Опоздал появиться в ее жизни до того, как ту заполнили левые, чужие, неправильные с его, Мирошевой, точки зрения люди. Глупо и безалаберно прожигал себя и даже не знал, как сильно опаздывает.