На дне Одессы
Шрифт:
Надя несколько минут просидела без движения, потом оглянула тесную, грязную и душную кухню, скомкалась сильнее и снова залилась слезами.
Инцидент этот окончился тем, что Надя осталась на несколько дней, до тех пор, пока хозяйка подыщет себе новую прислугу.
Тяжело было Наде оставаться. Она рвалась домой. Но что было делать? Так уж устроено в жизни, что мы — не господа самим себе и что кто хочет, тот может помыкать нами и распоряжаться, как игрушкой.
Ночь после ссоры с хозяйкой Надя спала плохо. Сны один страшнее другого терзали ее. То ей снилось, что она босой, разбитой и израненной старушонкой, с
Вот она спустилась в колодезь и, согнувшись, лезет в черную дыру, похожую на пасть чудовища, и с замиранием сердца и с дрожью во всех членах идет по длинным темным галереям. По дороге она натыкается на отвратительных жаб, нащупывает рукой на осклизлых и мшистых стенах мокриц и пауков и с криком отдергивает руку.
Она идет без конца во тьме и чувствует, как волосы на ее голове встают иглами.
Чу! Направо визжит пила. Она поворачивает голову и видит человека. Он сидит по-турецки, поджав ноги, в песке и пилит «плаху». Над ним, в маленькой керосиновой лампочке с сильно закопченным стеклышком, подобно рубину горит огонек и из стеклышка, как из трубы, вылетает сажа и черным снегом ложится на песок, на стены, на камень и на худое, бородатое лицо и складки рубахи этого человека.
— Бог на помощь. Где работает дядя Степан? — спрашивает она его.
Он перестает пилить и молча указывает рукой вперед. И она идет дальше. И чудится ей, что какой-то тихий голос, похожий на умирающий звон струны, зовет ее. Кажется, голос дяди.
— Надюшек, уточка моя, гулиньки, гулиньки, ась, ась! — улавливает ее ухо.
Надя вздрагивает, подбирает юбку и бежит на знакомый голос. А голос растет, летит ей навстречу, как голубь к голубке, обнимает ее, проникает в душу. Вот блеснул огонек. Ближе, ближе. Вся в поту, с израненными ногами и руками, она останавливается.
Маленькая галерея. Душно и тесно здесь. Лампочка с догорающим фитильком и керосином бросает желтые пятна на мокрые стены и человека, лежащего на земле с зарытыми в песок ногами. Это дядя. Голова у него разбита и из нее бежит кровь. Он чуть дышит. Она падает на него с криком и плачем:
— Дяденька милый, охотничек золотой. Эго я — Надюшек твой.
Дядя открывает глаза, узнает ее и тихо говорит:
— А, ты — Надюшек? Тяжело мне, родная. Душно, тесно. Что с моей головой? А не довелось увидать еще раз родимый Днестр и уточек… Ах вы, гулиньки мои… Грешен я, стало быть, и неугоден Господу Богу. Слышь, Надюшек — беги, пока не поздно. Айда на Днестр! Поклонись ему от меня низко-низко и плавням тож. Сын ваш, скажи им, кланяется вам… Здесь тебе без меня никак оставаться нельзя. Пропадешь. Крепи шкот! Гулиньки, гулиньки. Ась, ась!
И глаза его закрылись…
Надя просыпалась с диким криком и безумными глазами обводила кухню.
В углу теплилась красная лампадка и сиял перед нею кроткий и мягкий лик Пресвятой Богородицы.
Надя становилась на колени, протягивала к ней руки и плачущим голосом молила:
— Заступница… Царица Небесная. Спаси, защити меня.
Богородица, как казалось
Помолившись, Надя опять засыпала. Засыпала и опять вскакивала и молилась. И так всю ночь. Всю ночь ее не покидали ужасные сны. Ей снился дядя в разных обстановках, и она слышала его настойчивый голос:
— Беги… пропадешь!
Слышала она также какой-то неясный шум и в этом шуме она узнавала Днестр. Так шумел и роптал Днестр, когда она покинула его.
* * *
Прошла неделя. Хозяйка за это время, в поисках заместительницы Нади, совалась то в одну справочную контору, то в другую, в овидиопольский постоялый двор, где постоянно толчется много деревенских девушек из окрестных деревень, Овидиополя и заштатного города Маяки. Но поиски и беготня ее не увенчались успехом.
На овидиопольском постоялом дворе, когда почтенная дама предложила 4 рубля «за все», ее подняли на смех. Все — Гапки, Глашки, Насти и Дуньки — окружили ее и смеялись ей в лицо. А овидиопольские парни, известные на всю Херсонскую губернию как отчаянные головорезы и сорванцы, толкавшиеся без дела среди девушек, подняли ее на «ура». Гапки и Глашки острили:
— Барыня. Да ей-Богу, вы шутите. Побожитесь, что 4 рубля даете.
— А сколько детей нянчить надо? Если дюжину, — я согласна.
— А кровать у вас для прислуги есть? Или надо на сундуке спать?
— А муж ваш — не баловник? Щипать меня не будет?
— Может быть, набавите гривенник?
Почтенная дама в шляпе с подержанным старым пером и в желтом саке совсем не ожидала встретить такое неуважение к своей особе и позорно бежала.
* * *
Настала другая неделя.
Потеряв окончательно надежду закрепостить нового человека за 4 рубля, хозяйка сделалась необыкновенно ласковой к Наде. Она называла ее теперь не иначе, как «Надюшек, родная моя, голубка, деточка» и каждый раз приносила ей с базара то кругленькое двухкопеечное зеркальце, то грошовое кружевце или ленточку.
Надя равнодушно принимала эти подарки, даже не благодарила и раз пять на день осведомлялась:
— Когда же, барыня, новая служанка придет? Мне ехать надо.
Равнодушие ее и нетерпение обижало почтенную даму и она часто стыдила ее:
— Какая же ты, право, неблагодарная. Люблю я тебя, как родную. Сама видишь. А все — «я ехать хочу». И охота тебе ехать?.. Ну, да ладно. Скоро будет новая служанка и я отпущу тебя.
Но дни бежали, а новой служанки все еще не было и хозяйка не отпускала Надю.
Надя от ожидания осунулась. Как автомат, слонялась она по комнатам и этой противной кухне, которая, когда наступал вечер, делалась похожей на тюремную камеру. Она рвалась на Днестр, как рвется из заморского края, с наступлением весны, назад перелетная птица.
Родной славный Днестр! Она по-прежнему видела его во сне и наяву и слышала его ласковый ропот. Он звал ее, простирал к ней свои объятья и сулил ей покой и отдых. Она слышала крик диких уток и знакомый голос:
— Беги!
Но она не могла бежать. Хозяйка связала ее по рукам и ногам. Каждый день она лгала ей, что вот-вот придет новая служанка, упрашивала ее остаться то лаской, то угрозой.