На дне Одессы
Шрифт:
Надя чувствовала, что почва ускользает из-под ее ног и она решилась на крайность. Она схватила однажды кухонный нож, решительно поднесла его к горлу и заявила:
— Если вы не отпустите меня завтра, я зарежусь.
Благородная дама побледнела, замахала руками и крикнула:
— Хорошо, хорошо. Можешь уйти завтра. Я не держу тебя.
Настало завтра. Надя была готова к отъезду. На столе стоял ее сундучок, перевязанный бечевками. Но судьба, как видно, была сильно вооружена против нее. Она не хотела выпустить ее из этой кухни.
В доме произошло неожиданное событие.
— Прощайте, — сказала она хозяйке, войдя в спальню.
— Прощайте?! — завопила та и залилась слезами. — Ну, есть у тебя совесть? Скажи! Феденька заболел скарлатиной. Что я одна теперь без прислуги буду делать? Хорошо бросать теперь меня одну? Разве честная девушка поступает так? Бог накажет тебя. У тебя тоже будут дети. А ты ведь сколько раз говорила, что любишь Феденьку. Посмотри, какой он горячий, какой больной.
Хозяйка своей материнской скорбью довела до слез Надю. И Наде сделалось жалко ее и Феденьку, хотя этот самый Феденька был препротивнейшим мальчишкой и обещал в будущем быть примерным негодяем. Надя и соседи всегда говорили, что ему не миновать каторги. Как он тиранил ее и изводил капризами! Он тыкал ей в рот фиги, обзывал ее, по примеру своей благородной мамаши, «дурой и дрянью», швырял в нее башмаком, самоварным краном, пепельницей и вырвал из ее затылка все волосы.
Надя посмотрела на заплаканную хозяйку, на горящего Феденьку, махнула рукой и поплелась на кухню. Через несколько минут сундук ее стоял на прежнем месте в углу, теплая кофта, которую она надела на случай холода в степи, висела над кроватью и Надя, сидя на корточках на полу, старательно набивала гуттаперчевый пузырь льдом. Феденька болел больше месяца и Надя все свое время делила между ним и кухней. Она не спала по целым ночам, качала его и пела ему колыбельные песенки.
Вспомнит ли когда-нибудь этот Феденька, когда вырастет, добрым словом Надю?!
Феденька выздоровел наконец. Надя могла теперь уйти, но чувствовала себя сильно усталой. Феденька отнял у нее последние силы. При этом болезнь Феденьки сблизила ее, почти сроднила с ним и хозяйкой и со всем ее домом.
Она мало-помалу вошла в их интересы, впряглась, как вол, в кухонное ярмо, покорно нагнула голову и больше не просилась домой.
И ей больше не снились тяжелые сны и дядя. Ей больше не являлся Днестр, она больше не слышала его ласковый ропот и знакомый голос — «беги». И Богородица больше не смотрела на нее из своего угла с упреком и сожалением.
Все, о чем Надя мечтала так еще недавно, страстно и безумно, осталось далеко-далеко позади.
Прощай, светлый родной Днестр! Прощайте — родная деревня, плавни, дикие утки! Навсегда!
V
ПРИЯТНОЕ ЗНАКОМСТВО
Итак, Надя не исполнила просьбы дяди, не поехала на Днестр, в родную деревню, и осталась на старой службе. И она жестоко поплатилась за это.
Спустя
Чтобы поправить дела, хозяйка решила сдать одну комнату в наем. Комнату снял какой-то странный юноша, длинный, худой, в длинных волосах, со впалыми глазами, в синей косоворотке и крайне неопрятный. Ботинки и нижние части его порванных брюк были всегда покрыты грязью, а старый пиджачок и косоворотка — большими серыми пятнами.
На вопрос хозяйки, чем он занимается, последовал ответ:
— Готовлюсь к окончательному экзамену. Я — экстерн.
— И больше ничем? — спросила хозяйка.
Юноша почему-то сконфузился, вспыхнул и потупил глаза.
Юноша оказался очень спокойным квартирантом. Он не водил к себе девиц, как некоторые, не устраивал попоек и весь день занимался. Он вставал рано утром, сейчас же садился за книжки, зубрил, курил папиросу за папиросой и часто плевал. В короткое время он заплевал весь потолок, оконные рамы и стены.
Кормился он, по недостатку «презренного металла», весьма скудно. Он жил одним хлебом и чаем.
Три раза в день он звал Надю, совал ей в одну руку большой эмалированный чайник со щепоткой чаю внутри, в другую — 5 коп. медью и говорил:
— Вот что, голубушка. Возьмите на копейку горячей воды, а на пять — полтора фунта хлеба, только «голодающего».
Экстерн при сем считал своим священным долгом ущипнуть ее повыше локтя и спросить с неестественной усмешкой:
— А вы меня не боитесь?
— Чего мне бояться вас, — бойко отвечала Надя и, набросив на себя платочек в цветах, красиво оттенявший ее исхудалое, но все еще привлекательное и свежее лицо с густым румянцем, бегом отправлялась в ближайший трактир.
С этого-то трактира и началось ее падение.
* * *
Трактир находился в районе Толчка, и всегда среди завсегдатаев его можно было заметить веселую компанию из 6–7 человек со смелыми, наглыми физиономиями, над которыми вились лихо закрученные «штопоры» (чубчики), и с развязными манерами. Это были скакуны.
Любимое место их было возле квадратного шкафа с машинными валиками, почти у самой машины. Они здорово хлестали водку, орали, переругивались с соседями — биндюжниками и штукатурами — и заказывали машинисту играть то «Устю», то «Калараш», то «Марусю».
Над компанией главенствовал наш знакомый Яшка.
Его задорный голос и хриплый неприятный смех были слышны на весь трактир.
— Каштан! — орал он и стучал по столу кулаком так сильно, что стаканы подпрыгивали, как мячики.
Каштан сломя голову подбегал к нему.
— Что прикажете?!
— Возьми этот бифштекс и скажи дураку-повару, чтобы получше поджарил его!
— Каштан! — раздавался через несколько минут опять его голос.
— Что прикажете?
— Стащи левый ботинок! — и Яшка протягивал ему через стол ногу.