На двух берегах
Шрифт:
Он ощущал себя очень сильным. Наверное, в нем не осталось ни грамма жира. Он состоял как бы из одних мускулов и жил, обтянутых кожей. От постоянных - от многих-многих тысяч - ударов палками в снег его руки стали как железные, ладони огрубели, и он без труда мог переломить сухую березку толщиной в кружку. Без лыж он вообще не чувствовал ног, так легко было им ходить, сгибаться, когда он приседал к костру. Тяжелый мешок - а мешок с тем, что было привязано к нему и поверх него, тянул килограммов на двадцать, не давил ему плечи своими лямками. Мешок как бы служил лишь для того, чтобы удерживать на его спине тепло и только; если он шел сутки подряд, то лишь через эти сутки начинал ощущаться как тяжесть.
Он мог уснуть
Сколько он прошел за это время километров, он, конечно, не знал. Но, понимая, что его безопасность в движении, он, после каждой своей вылазки, уходил, уходил, уходил, сбивая следы, пробегая иногда и по пустынной дороге километры, чтобы сани, грузовики, другие машины затерли его лыжню.
Но начинался март, с лыжами вот-вот он должен был расстаться, и он, прикидывая, где была его бригада, куда она может, в случае наступления, продвигаться, пошел к югу с тем, чтобы быть при всех обстоятельствах в тех местах, где шансов найти бригаду, найти ротного будет больше.
По разъезженной, особенно черной поэтому на фоне еще белых полей дороге шли войска. Катились тяжелые кургузые самоходки, их было даже больше, чем танков. Пушки у самоходок были разные - и семидесятишестимиллиметрового калибра, и восьмидесятипятимиллиметрового, и даже больше, наверное, «сотки»- стомиллиметровые. Под этими пушками дрожала земля, даже там, где он стоял, метрах в двухстах от дороги, эта дрожь ощущалась.
Катились танки: тридцатьчетверки, КВ; осторожно тянули длинные толстые пушки гусеничные тягачи; под белыми, еще зимними чехлами ехали на «студебеккерах» катюши; трудяги «доджи-три четверти» тянули противотанковые «Зис-3»; норовя проскочить вперед через любую щелочку в этом потоке, сновали квадратные юркие «виллисы»; и самые разномастные грузовики везли пехоту и, на прицепах, кухни. На выбоинах кухни покачивались и словно кланялись своими трубами.
И, конечно же, топала пехота. По обеим сторонам дороги, на обочинах, выбив там уже торные тропки, шагали бесчисленные пехотинцы в таких знакомых, таких родных шинелишках, полушубках, ватниках, бушлатах, в валенках, сапогах, ботинках с обмотками. Сколько можно было окинуть взглядом в оба конца дороги, по ней бесконечно ползла эта лента техники и людей, и трудно было представить, чего же больше на этой дороге: всякого рода боевых и подсобных машин, всякого оружия или человеческой массы, хотя, конечно, людей было больше - они сидели или стояли в этих машинах, цеплялись за лафеты пушек, облепляли корпуса танков и самоходок, висели на кухнях, стараясь хоть немного проехать, дать хоть немного отдохнуть гудевшим ногам.
С серого, плотно закрытого, совсем низкого - хоть доставай рукой - неба на все это сыпался не то снежок, не то какой-то иней, и все эти тучи, отрезавшие землю от солнца, сейчас прятали двигавшиеся войска и от наблюдения с воздуха, и от бомбежек.
Андрей стоял, воткнув палки попрочней, держа в лямках кисти, скрестив кисти, положив на них подбородок, наклонившись вперед, чтобы быть еще ближе к дороге, перед последними к ней кустами, скрывавшими его.
Он смотрел на своих и все не мог насмотреться, все не мог уверовать, что страшный кусок его жизни - блиндаж, где его допрашивали и били немцы, немецкий штаб, где тоже допрашивали, хотя и не били, а только угрожали расстрелять, дорога на Ракитную, вагон с пленными, побег, скитания в одиночку,
Из-за кустов, приподнимая бинокль, он вглядывался в лица пехотинцев, танкистов, артиллеристов.
«В роту! Только к ротному!
– вбивал себе в голову Андрей, - Черт с ним, если меня посадят под следствие. Хоть кто-то будет теребить это следствие. Тот же ротный время от времени будет же справляться, что и как, и когда, мол, Новгородцева выпустят! Все-таки я буду взят из своей части, и часть будет как-то же отвечать за меня. Да и я буду напоминать о себе, мол, ребята, подсобите».
Он вспомнил, как ротный говорил:
– У нас еще, у нас, ребята, еще такие незапланированные семестры!
Еще неделю назад перед рассветом он услышал далекий грохот. Потом днем в тыл немцам потянулись обозы раненых, а навстречу им торопливо подбрасываемые подкрепления. Он уже израсходовал почти все боеприпасы. Патронов к винтовке у него была лишь обойма. Он берег ее на тот случай, если удастся сблизиться снова с какими-нибудь «мерседесом» или «оппелем». К «шмайссеру» же у него осталась лишь пара магазинов, он не мог их расходовать, потому что без боеприпасов его можно было взять голыми руками.
Три дня грохот не умолкал, то начинался снова, потом начал приближаться, и он понял, что наши идут. Это доказывало и то, как торопливо вдруг начали отходить тылы немцев: полевые госпитали, медсанбаты, жандармские роты, машины со всяким складским имуществом, рациями, бензиновыми бочками, солдатскими ларьками, построенными на «татрах», подбитой и не отремонтированной техникой на автоплатформах и всем остальным, что идет вслед за наступающими частями, а при отступлении отходит первым.
Он метался от перелеска к перелеску, стараясь и добыть патронов, и расстрелять их получше. По отходившим тылам наши самолеты почти не били, они были заняты резервами немцев и, главное, действовали там, откуда шел грохот. Ночью, выскальзывая к дороге, он искал патроны, а днем, все эти три дня, расходовал, стреляя с предельно возможной дистанции по тем, кто двигался на восток.
Через три дня движение на восток вообще прекратилось, гул приблизился, потом с востока вдруг длинными колоннами пошли боевые немецкие части, и тут он расстрелял все, кроме последней обоймы к винтовке и двух магазинов к «шмайссеру».
Немцы не обращали на него никакого внимания - им было не до него. Ну и что, что кто-то в одиночку их обстреливал? Им было не до этого - они сматывались, они торопились уйти на какой-то другой рубеж обороны. Когда он стрелял, машины даже не останавливались, если он не убивал шофера. Если же он убивал шофера и машина мешала движению, немцы, паля по лесу, или заменяли шофера, или сталкивали машину с дороги и, попрыгав в другие, ехали дальше. Один раз, убив шофера, он пробил колеса большому тяжелому грузовику с какими-то ящиками, нагруженными вровень с кабиной. Так как ехать этот грузовик дальше не мог, а мешал остальным, то немецкий тягач, толкая грузовик в бок, оттер его к обочине. Машины так и шли, огибая этот грузовик, пока какой-то танк не ударил по грузовику гусеницей. Грузовик опрокинулся, ящики с него посыпались, но никто из немцев не думал их собирать.
Полицейским он тоже был не нужен. Служба полицейских здесь кончилась. Наверное, некоторые полицейские остались, ожидая решения своей участи, но многие и уходили с немцами. Их деревенские сани, нагруженные узлами, мешками, всяким иным скарбом, выглядели среди немецких машин жалкими. На санях ехали и женщины и дети, а к некоторым саням были привязаны коровы. Коровы не поспевали, петому что возницы то и дело подхлестывали лошадей, коровы, натягивая веревку, запрокидывая голову, бежали за санями неумелой, жалкой рысью.