На двух берегах

Меркулов Олег Борисович

К тому же, как он сразу же определил, многие из этих, отходивших на формировку, были навеселе.

Что ж, никто бы их и не осудил за такое: свое они сделали, им посчастливилось остаться живыми (до следующего круга), почти у всех у них были новенькие ордена и медали, фронтовая водка им еще полагалась, продукты имелись - чего же им было не выпить, с утра до утра находясь на морозе, да еще после такого ада, из которого они выскочили?

Он пошел по дороге, держась так, чтобы быть чуть сзади одной повозки, но впереди другой.

С этими остатками отходящего

артполка, конечно же, шли и прибившиеся к нему чужие раненые - во-первых, им время от времени давали подъехать - а это тоже что-то значило, во-вторых, им перепадало и около кухни - во всяком случае, чаем или хотя бы кипятком они могли разжиться, это тоже что-то прибавляло к их сухому пайку, в-третьих, с полком идти было и безопасней, и веселей. Поэтому сразу на него и не обратили внимания. Но когда полк остановился, то есть когда командирский «виллис» стал, так как шоферу надо было долить воды в радиатор и покопаться в моторе, и полк, подтягиваясь, уплотнял дистанцию между повозками и машинами, когда его обогнало несколько повозок и несколько пушек, его окликнули:

– Эй, солдат! Эй, борода!

Он хотел сделать вид, что окрик относится не к нему, прибавил шагу, но тот, кто кричал ему, предложил;

– Садись. Чай, ноги гудят?

– Спасибо, - он полез на передок.
– Еще не гудят, но передохнуть надо.

Ездовой дернул вожжами, потому что колонна тронулась.
– Как звать-величать тебя?
– Андрей назвался.
– А меня Степан Ерофеич. А вообще - Ерофеич. И куда ты? До дому далеко? Далеко!
– согласился Ерофеич, когда Андрей сказал про Москву.
– Не дойдешь. Перехватят и - в госпиталь. В первый ближний же. Документы заберут, сапоги, штаны снимут, куда тогда пойдешь? До сортира и обратно.
– Ерофеич засмеялся и локтем ткнул Андрея в бок. Ерофеич, кажется, всему радовался, а кто не радовался, возвращаясь из боев на формировку.

– Ну-кась, привстать!
– приказал Ерофеич и, когда они оба привстали, Ерофеич, не бросая вожжей, добыл из передка немецкую флягу в суконном чехле. Передок, заметил Андрей, был набит консервами, замерзшими буханками хлеба, пачками концентрата, в нем лежало и несколько таких фляжек, а снарядов было только два.

Ерофеич изрядно хлебнул и передал ему фляжку.

– Ты особо не горюй. Добраться бы до дому да в этой, в твоей Москве завалиться в госпиталь было бы оно, конечно, славно, но коль нельзя - чего уж тут! Чего уж тут печалиться? Заваливайся в первый попавшийся госпиталь, что получше, и полеживай себе!

Хлебнув, Ерофеич еще больше покраснел, а его светло-серые небольшие глазки под кустистыми соломенными бровями так и засияли, отчего обветренные, кирпичные лоб, щеки и подбородок под рыжей щетиной как бы даже посветлели.

Андрей тоже изрядно хлебнул.

– Мне не надо в госпиталь, - и так как Ерофеич, удивленно вздернув брови, замигал, он пояснил: - Не надо в госпиталь сейчас. Сейчас мне надо найти бригаду.
– Он провел ладонью по горлу:- Вот так надо! Бригаду, в которой я раньше воевал. А в госпиталь потом…

Ерофеич, пошарив в кармане, достал сухарь, стукнул

его об колено, сухарь переломился, и сунул кусок Андрею:

– Зажуй. У тебя там что, родич?

– Да нет… - Он жевал сухарь - сухарь пах вкусно!

– Значит, деваха!
– решил Ерофеич.
– Ну, смотри! А найти - найдем. Будем ехать да спрашивать, ехать да спрашивать. Чего нам - язык не оторвут!

Его устраивал, его как нельзя лучше устраивал этот вариант - ехать с артполком да спрашивать: так можно было узнать, что надо.

Ерофеич поболтал полупустой фляжкой и предложил:

– Добьем-ка?

Шумно сморкаясь набок с передка, вскидывая в патетических местах своего рассказа то одну руку, то сразу обе с вожжами, отчего лошадь косилась и делала вид, что переходит на рысь, оборачиваясь к Андрею и приближая свое обветренное, пьяненькое сейчас лицо к его лицу, Ерофеич поведывал:

– Мы в прорыв шли! А ты знаешь, что такое итить в прорыв? Знаешь? Спереди, правда, наши - долбят фрица, клюют, гонют, а он сбоку, значит, как бы под дых норовит, да как вдарит, да как вдарит! «Тигры» эти всякие, мать их так… «Фердинанды!» И каждая такая «тигра» - как дом! Да еще не у всех в деревнях такие дома. Особенно, где с лесом плохо. Значит, как вдарит, так, куда угодит, - там щепа! Щепа и щепа тебе! Вот и удержи его!

– Я понимаю, - соглашался Андрей. Да и как тут было не соглашаться - пушка у «тигра» была 88 миллиметров в диаметре, да длиной шесть метров, а у «Фердинанда» еще мощнее. Конечно, когда снаряд из таких пушек куда-то попадал - в деревенский дом, в грузовик, в противотанковую пушку - он все крушил.

– То-то!
– смягчался Ерофеич.
– Но ничего, держали, да еще как держали. Выйдут, значит, эти «тигры»-«фердинанды», мы их подпустим, да потом как вдарим, как вдарим, да по боку, да по гусеницам, да еще куда, где помягче! Глядишь, и задымили, закоптили гады!

Ерофеич засопел, вновь высморкался набок, покряхтел, вспоминая и наново переживая бои, и, в который раз привстав, оглядел остатки полка.

– Ниче! Были б кости, а мясо нарастет. А кости вот они, - Ерофеич показал на командирскую машину, где ехали усталые, сорвавшие голоса офицеры, с провалившимися глазами и запекшимися, черными ртами.
– И тебе знамя, и тебе денежный ящик. Все цело! Как у людей. Сам видел, сам в карауле был: глаз - не дреми! Да-аа-а!
– протянул он.
– Знамя это ведь что? Это сердце. Ниче, оклемаемся!

Убегали за спину метры, под эти вот рассуждения Ерофеича, отходили назад телеграфные столбы, на которых сидели, надувшись, жирные, важные вороны, через двадцать таких столбов появлялся верстовой столбик, означавший для Андрея, что он еще на целый километр приблизился к той цели, к которой шел.

– Вот бы на побывочку еще пустили, - после паузы помечтал Ерофеич, закрыв свои маленькие глазки, от восторга даже качаясь на передке.
– Хуч на недельку, хуч на пяток ден!

– А далеко?
– Андрей должен был хоть как-то поддержать этот совершенно нереальный разговор.
– Если бы было где-то близко…