На двух берегах
Шрифт:
При костре он сменил повязку и осмотрел рану. Рана была плохой, хотя пуля вышла навылет. Обе дырочки от нее- входная и выходная - болели не так сильно, как болело внутри руки. И он мог в пальцах держать лишь что-то невесомое - папироску, палочку, но тяжесть финки, например, уже вызывала боль, а котелок вообще был неподъемным. Это означало, что кость, или обе кости или пробиты, или задеты.
– Неважно твое дело, Андрей. Неважно!
– бормотал, он себе.
– Видишь, как вышло. Под самый занавес… И еще хорошо, что так, а ведь мог валяться там сейчас вместе
Но так как кровь текла спокойно, ее не выбивало из обеих дырочек толчками, это означало, что крупная вена или артерия не задеты, так что тут ему повезло. На всякий случай, чтобы помочь крови хорошенько свернуться, он перетянул руку выше сгиба локтя куском стропы, как жгутом.
Он выпил чай, подремал, но недолго, потому что, хотя руку и терпимо, но все-таки ломило, и еще потому, что он нашел, как ему казалось, правильное решение. И знал, как это решение выполнить.
– Разоружаться!
– бормотал он, шагая все еще на лыжах и волоча все на себе.
– До первой хорошей дороги!..
Переезжая широкую просеку, которая служила, видимо, и лесной дорогой, он свернул по ней, прошел немного и догнал странный обоз.
Мальчик лет пятнадцати и девушка лет шестнадцати, а может, и семнадцати, двигаясь в затылок друг другу, тащили сани. Первым шел мальчонка. Широкая лямка, сшитая из мешковины, надетая на грудь наподобие бурлацкой, была связана с санями скрученной в жгут бельевой веревкой. На необычно больших, самодельных, склепанных из углового железа санях лежала целая гора груза, увязанного в виде тюков и узлов в рогожи и ту же мешковину. Судя по контурам, главным грузом на санях были книги.
Санки девушки были поменьше - обычные детские парные санки. Спереди на них, как защита от ветра, тоже был привязан груз из каких-то мягких узлов, а за узлами на толстом слое тряпья, сидела укутанная, повязанная до глаз стареньким байковым одеялом, девочка лет пяти.
И мальчик, и девушка были одеты в обтрепанные пальтишки, из которых они выросли, - пальтишки были короткие, руки из их рукавов торчали.
Когда он поравнялся с ними и стал, загородив дорогу, они испуганно остановились.
– Привал? Привал? Оля, привал?
– прощебетала девочка на санках из-под одеяла.
– Да. Привал, - наверное, чтобы успокоить ее, ответила сестра.
– Сейчас поедем. Не слезай.
Но девочка, подвигав под одеялом плечиками, немного освободилась от него, обернулась и посмотрела на Андрея с любопытством и доверчивостью. Глаза у девочки были совсем голубые - как василечки. Повозившись, девочка высвободила руку, оттянула одеяло, высунула над его краем нос, рот, сложенный от любопытства в букву «о», и подбородок. Удерживая подбородком край одеяла, она мигнула несколько раз и прощебетала ему:
– Здравствуйте.
– Здравствуй, - ответил он и улыбнулся ей.
– Здравствуйте!
– сказал он всем.
– И далеко вы? Или это военная тайна?
– Здравствуйте, - ответил настороженно мальчик.
– Здравствуйте, - тихо ответила Оля, переглянувшись
– Так все-таки куда, ребята?
– Ему было по пути, и он здоровой рукой тоже взялся за веревку от саней мальчика.
– В Пятихатку, - ответил мальчик.
– Не беспокойтесь, мне не тяжело. Я втянулся. Вы ранены?
– Конец привала!
– скомандовала девочка на санях, когда они тронулись.
Солнце еще не обогрело, снег не подтаял, и по смерзшейся за ночь корочке сани скользили и правда легко, но Андрей все-таки не отпускал веревку. Эта троица была первыми советскими людьми, с которыми он встретился за эти месяцы, и он был рад им, и он не хотел с ними расставаться.
– И откуда?
– Из Харькова.
– Из Харькова?
– переспросил он.
– Из Харькова… Я лежал там в госпитале. И я опять буду там лежать.
– Это было то решение, которое он принял. Он должен был найти роту и ротного, но они теперь для него стали лишь промежуточной, хотя и обязательной, точкой. Конечной точкой был госпиталь 3792 на Белогородском шоссе в двенадцати километрах от Харькова.
– Как тебя зовут? Вы там жили, в Харькове? Все время?
316
– Женя, - ответил мальчик.
– Да, все время.
– А зачем в Пятихатку?
Женя, навалившись грудью на лямку, дернув веревку, немного опередил сестру, чтобы, наверное, не слышала девочка.
– Там у нас тетя. Мы ведь одни.
– Вот как!
– Он помолчал, и Женя сказал:
– Год мы были с мамой, - он прикусил губу, посопел, но продолжал с большей, чтобы подбадривать себя, твердостью.
– Мама умерла. Год мы были сами.
– Вот как! Вы молодцы, что продержались.
– Мы меняли вещи и катали пары.
– Что это значит?
– Мы катали пары колес. На станции. Их много на станциях, и когда-то надо их перекатывать с одного места на другое, или с одного пути через стрелку на другой путь, или в депо, или туда, где ремонтируют вагоны. Надо наклониться, упереться руками в ось, и сначала тяжело будет, а потом, когда раскатятся, тогда легче. Нам за это платили.
– Когда будем кушать? Я хочу кушать!
– звонко и требовательно прощебетала девочка.
Женя сердито обернулся.
– Еще рано! Мы мало прошли. Попозже. Через час! Ох уж эта Зойка!
– все также сердито сказал он ему.
– Из-за нее мы и идем. Тетя прислала записку, чтобы мы отвезли Зойку к ней. Мы, наверное, там останемся.
– А я хочу!
– крикнула Зойка.
– Я хочу сейчас!
Андрей обернулся. Оля, чуть наклонившись, легко шла в потертых, проеденных молью фетровых ботиках на каблучке. Видимо, эти материнские ботики валялись где-то в кладовке как уже негодные, но война заставила их разыскать и обуть. На ее худом сейчас лице чуть розовел румянец, рот, чтобы легче было дышать, приоткрылся, она с каким-то мечтательным выражением смотрела не под ноги, а куда-то вперед, вверх, забыв про лямку.