На двух берегах
Шрифт:
– Это не я, это фрицы заварили кашу. Мы со Стасом просто попали в нее, и все, - возразил он.
– Ты мне веришь?
Ротный вздохнул, но сказал твердо:
– Верю до последнего слова. Не могу не верить. И буду защищать!
– Как защищать? Как будешь защищать?
– спросил он.
Ротный сделал такой жест рукой, как будто что-то отталкивал,
отводил от себя:
– Любую характеристику! Любые показания. Мы же были на Букрине! Эх, черт! И угораздило именно тебя!
Андрей пожал плечами:
– При чем тут я? Ну при чем? Что я, знал, что фрицам нужен «язык»?
Ротный наклонился, приблизился к нему:
– И ты говорил? Говорил? Или… - ротный показал шиш: - Вот им? Так, Андрей?
Андрей подтвердил:
–
Ротный кивнул:
– Как себе. Но что-то же пришлось говорить?
– Пришлось, - признался Андрей.
– Втирать им очки?
– Вот именно.
– Они тебя били?
Андрей передразнил его:
– Били? Нет, что ты! Мы там занимались чайными церемониями.
– Вот с-с-суки!
– заключил ротный.
– Вот с-суки. Д-а-а-а-а!
– протянул ротный.
– Да-а-а-а-а! Это тебе повезло, что ты нашел костыль. И вообще… А все остальные, говоришь, того?
– Не знаю. Но когда я бежал к лесу, я все оглядывался, - ответил Андрей.
– Не бежит ли кто.
– И никто не бежал?
– Нет. Я никого не увидел.
– Да-а-а-а-а!
– опять потянул ротный.
– Может, еще выпьешь? Или поешь?
Разговор этот происходил в сельсовете, вернее, в бывшем сельсовете, так как гражданская власть тут еще не работала, в деревне, километрах в десяти от фронта - бригаду вывели туда во второй эшелон, - и он как раз и нашел ее там. Ему в этом на пятый день поисков, когда он попал уже в полосу своей армии, хорошо помог шофер с побитой, то и дело глохнувшей от старости, что ли, полуторки. Шофер возил военную почту, беря ее на армейском почтовом узле. Шофер был из другого корпуса, но он знал того шофера, который возил почту в его, Андрея, корпус. Найдя свой корпус, Андрей скоро нашел и бригаду, а там уж, в бригаде-то, найти батальон, а в нем роту не составляло труда. Поглядывая на лица солдат и офицеров, добираясь до ротного, он встретил тех, кого хотя и не знал по имени-фамилии, но кого встречал, чьи лица были знакомы. Глядя в эти лица, сдерживая улыбку, чтобы не показаться идиотом, скалящимся ни с того ни с сего, он вздыхал облегченно. С того самого злосчастного вечера, когда его взяли фрицы, у него не было так покойно на душе, как сейчас. Ему даже начало казаться, что ничего ему теперь не грозит, что все мытарства кончились, что и допросов-то никаких не будет. Но ротный все поставил на свои места.
Разговор этот происходил еще до того, как они пришли на ПМП к фельдшеру-лейтенанту.
– Значит, ты говоришь, что сказал радистке свое имя, фамилию и все остальное?
– спросил ротный, когда они уже и выпили, и поели, и когда Андрей коротко изложил-доложил, где и как он пропадал эти два месяца с лишним.
– Конечно, - подтвердил он и пояснил: - Я хотел, во-первых, чтобы им, то есть Николаю Никифоровичу и Марии, подтвердили, кто я. Это раз…
– Что ты был не сволочь, когда тебя брали фрицы. Что на ту дату ты был не сволочь, - поправился ротный. Ротный совсем не изменился, да и в чем он мог за это время измениться? Все в ротном осталось таким же: большая круглая голова, шишковатый лоб, карие холодные глаза, в которых быстро гасло, вдруг загоревшись от чего-то, тепло, большой рот, тяжелый раздвоенный подбородок. Ротный только как будто чуть сильнее поседел, да отмытые волосы казались реже, надо лбом они даже как-то пушились, как у младенца. . Нет, в ротном особых перемен не было. Несколько раз к ротному по делам входили люди, он коротко решал, что и как, не растягивая, он не любил всяческих длинных рассуждений. Он был уверен в том, что делает, так же, как был уверен сейчас, что ему перед длинным дном, в котором будет куча забот, следует хорошо позавтракать. Нет, особых изменений с ротным не произошло, разве только к его наградам прибавился орден Отечественной войны. Не утративший еще заводской полировки, орден, когда ротный наклонялся или делал еще какое-то движение,
– И, во-вторых, я хотел, чтобы сообщили, если у них была такая возможность, что я жив, что не пропал без вести.
Ротный дожевал огурец.
– Выпьешь еще? И ешь плотней. Что-то там впереди у тебя? И что ты сам думаешь?
Он колебался, не зная, сказать ротному или не сказать, что сейчас он отсюда рванет в Харьков, что делать тут ему нечего. Но ротный, как бы опережая его решение, вдруг обронил:
– Меня вызывали.
– Куда?
– глупо спросил он, но ротный, чтобы иметь право сказать, зачем вызывали, не открыл куда, дескать, и в штаб батальона бригады могли вызвать.
– Интересовались тобой. Я понял, что ты жив, хотя мне, конечно, они ни черта не сказали. Теперь ясно, что канал Николая Никифоровича сработал?
– Ясно!
– это была хорошая новость.
– Что ты им говорил?
Ротный, откинувшись, поднял обе руки, как бы сдаваясь ему:
– Только положительное. Только отличное. Говорил, что это может подтвердить каждый. Я думаю, - ротный сделал ударение на «думаю», - что и другие говорили так же. Дня через два после того, как меня вызывали, тебя помянул старшина, потом взводный, а Степанчик… - ротный покачал головой, смеясь:- Вот детская душа, доложил мне, о чем его спрашивали и что он отвечал. Правда, докладывал шепотом, хотя на километр никого не было.
– Так!
– сказал Андрей.
– Так!
– поддержал его ротный и предложил: - Ты пропусти еще одну, я бы тоже по такому случаю, но нельзя, день только начался, не знаешь, куда вызовут, негоже с утра являться перед начальством выпившим, а ты тяпни. И главное, ешь. Ешь! Рубай!
– Нет, чаю бы я выпил, - Андрей обдумывал, но тут ротный подбросил ему еще одну мысль.
– Степанчик!
– грохнул он сначала так, что Степанчик услышал его и на дворе и тот же час примчался.
– Чаю! Живо! Покрепче и погорячей.
– Степанчик смотрел на Андрея и радостно и сочувственно. Было видно, что Степанчик, останься они наедине, скажет Андрею, куда и зачем Степанчика вызывали. Это понимал, конечно, и ротный.
– Топай!
– Степанчик умчался, звякнув котелками, и ротный выдал ему!
– Тебя могут обвинить, что из-за тебя погибли и Николай Никифорович, и радистка.
– Ну, знаешь!
– выдохнул он, не найдясь сразу. Ротный смотрел на него пристально и холодно, как бы помогая ему лучше понять эту мысль, отбросить все чувства и подумать, а как ее опровергнуть.
– Факты есть факты. Слова есть слова. Подумай.
– Я ни при чем! Ты понял, я ни при чем. Я уходил за сотню километров! Я сам боялся за нее. Ты что, мне не веришь?
– Не ори!
– оборвал его ротный.
– Я верю. Но ведь это я!
– ротный сердито постучал себе пальцем в грудь: - Если бы я не верил, я бы пил с тобой? Ел?
– Извини, - сказал он.
– Я не подумал. Вообще башка не того, - он потрогал лоб.
– Горит. Да и рука… Извини, я плохо соображаю.
Когда Степанчик пришел с кухни, Андрей взял котелок и начал пить через край. Чай был еще горяч, но не так уж, он остыл и в котелке, и пока его переливали, и пока несли с кухни. Повар щедро подсыпал заварочки, часть ее уже села на дно, но много чаинок плавало поверху, и Андрей сдувал их, прежде чем сделать следующий глоток.
– Три, четыре, пять, - считал вслух ротный, загибая пальцы.
– Шесть, семь. Да, кажется, все.
– Кто все?
– Кто был на Букрине. Включая тебя и меня. Что еще я могу сделать для тебя?
Андрей неопределенно протянул:
– Н-е знаю… Хотя, вот что. Свози меня в ПМП.
– Это можно. Степанчик!
Степанчик сунул голову в дверь. Степанчик входил в число семи.
– Слушаю, та-а-аш старший лейтенант.
– Да!
– воскликнул ротный.
– Чуть не забыл. Тут тебе письма.
– Он кивнул Степанчику.
– Ну-ка! И ты тоже! Молчишь как рыба. И чем у тебя голова забита?