На двух берегах
Шрифт:
А за дверями операционной, прислонившись лицом к стене, плакала Лена.
Но после операции рука стала заживать быстро, из все уменьшающихся ран вышло несколько мелких костных осколочков, после лангеты он стал этой рукой брать стакан, сперва едва удерживая его какие-то секунды, потом что-то потяжелее, потом сестра-физкультурница заставляла его делать всякие упражнения, потом он стал ходить в наряд на кухню, колол там и таскал дрова, и рука развилась.
Она была, конечно, куда слабее правой, но винтовку,
И все стало на свои места.
Что ж, все стало на свои места, он написал ротному, ротный ответил ему, потом началось дознание, но кончилось и оно, и теперь он был, как все, на равных.
Еще на одно письмо, отправленное две недели назад, в котором он сообщал, что дело идет к выписке, ротный, правда, пока не ответил, но он полагал, что это тоже вполне объяснимо: по сводкам он знал, что его корпус вновь в боях, а это могло значить, что ротному не до него. Да и, если ротный все-таки черкнул, его ответ мог застрять где-то на полевой почте.
– Проклятая война!
– сказала Лена, пряча лицо у него на груди.
Он погладил ее по голове, по плечам, обнял и прижал к себе, ощущая какие теплые, нежные и хрупкие у нее плечи. За эти месяцы любви и нежности она стала для него родной, единственной.
Она не надела платья из того шелка, который достали они с башнером. Она сказала, что проводит его так, тогда он вернется, и на ней была солдатская гимнастерка и юбка солдатки. Но и в этой одежде она казалась беззащитной.
– Что сделаешь!
– Я ненавижу их!
– Та ее рука, которая держала его за карман гимнастерки, сжалась в кулак.
– Как я их ненавижу! Почему они мешают нам жить?
– Не только ты. Мы все их ненавидим. Они всем нам мешают жить.
– Какие они жалкие! И мерзкие. Фройлены, брод! Кляйн кусошк брод!
– протянула она, показывая, как пленные немцы, работавшие в Харькове - они разбирали разрушенные здания, - просят у прохожих хлеба.
– Ну, нет, - не согласился он.
– Ты не видела их там… – Она почувствовала, что он их там видит, и подняла к нему лицо - заплаканное и несчастное.
– Нет. Не видела.
Он и в эти месяцы почти ничего не рассказывал ей. «Зачем?»
Но, сказав: «Ты не видела их там», он должен был и как-то пояснить эту мысль. И он добавил: - Там, с оружием, в боевом порядке - они другие…
На некоторое время она затихла, снова спрятав лицо у него на груди. Они стояли в боковой аллейке, недалеко от главного крыльца. Скатка и вещмешок лежали рядом, под кустом.
– Таня, наверное, видит. Видела, - сказала наконец она.
– Бедная Таня…
– Возможно, - согласился он. Таня, погоревав неделю, подала рапорт о переводе в действующую армию, добилась назначения сестрой в какую-то часть и была
– А если я подам рапорт?
– робко спросила она.
Он резко отстранил ее от себя.
– Не вздумай! Не вздумай! Выбрось из головы! «Хватит и меня там одного из нас двоих!» - мрачно подумал он.
Она смотрела на его рассерженное лицо, тянулась к нему, но он удерживал ее так, чтобы видеть ее глаза.
– Я… я не буду… если сделаешь это, я не буду тебе писать. Так и знай, - другим ничем он напугать ее не мог.
– Не женское это дело - война!
– «Убивать или видеть, как убивают, не женское это дело», - хотел он сказать ей, но не сказал.
Она все-таки возражала.
– А другие? А Таня?
– Что ж, - вздохнул он и добавил мысленно: «И Мария тоже».
– Это только от нужды. Понимаешь, только от нужды. Нас, - он подразумевал мужчин, - не хватает.
– «Не хватает. Не хватает на эту страшную войну», - это он сказал про себя.
Сворачивая с шоссе, двигаясь медленно к госпиталю, полуторка с санитарными крестами на бортах дала несколько коротких гудков.
– Машина!
– прошептала Лена.
– Андрюша, милый, родной мой.
– Она приникла к нему и затихла.
– Да, родная… Но… но я обещаю писать тебе часто, так что ты…
– Что письма! Что письма!
– совершенно отчаянно сказала она.
– Проверять людей! Старшина Киселевский, проверить людей!
– скомандовал младший лейтенант. На этой санитарной машине они должны были ехать на пересыльный пункт.
– Отъезжающие, выходи строиться!
– крикнул весело, так, что слышно было далеко, старшина Киселевский и побежал вокруг госпиталя, собирая отъезжающих.
– Андрюха! Кончай любовь! В строй!
Они пошли к крыльцу.
Полуторка подъехала, развернулась, стала, шофер помог откинуть задний борт, санитары подставили ряд табуреток, по ним сошли те, кто мог, у кого эвакуация была «сидя», на крайнюю табуретку тотчас же вскочил дежурный врач, на другие взобрались санитары, и врач приказал им:
– Этого, второго справа. С кровотечением. Санитары полезли в машину и начали перекладывать того, с кровотечением, на носилки.
– Тихо! Тихо, ребята!
– крикнул он.
– Больно…
– Держи!
– Андрей сунул Лене скатку и вещмешок и вспрыгнул на колесо.
На него, запрокинув голову, сжав синие губы, смотрел Степанчик.
– Ты!.. Ты…
Он больше ничего сейчас не мог сказать, у него в горле стал комок: санитары, убрав со Степанчика шинель, перекладывали его на носилки. У Степанчика не было обеих ног, правой выше колена, а левой выше стопы, и низ бинта на правой промок от крови. Степанчик был плох - без кровинки в лице, у него и сил даже стонать не хватало, а глаза все время закрывались.