На двух берегах

Меркулов Олег Борисович

– Отменно!
– повторила она.
– На этом этапе. Ел?

– Пил чай. Есть не хочется.

– Надо есть!
– приказала Милочка.
– И спать.

– Я спал.

– Есть и спать. Там у тебя сейчас, - она погладила лангету и пальцы, - миллион на миллион. Кто кого - или микробы, или лейкоциты. Они там - в рукопашной. Есть, спать - значит, помогать своим. Ясно?

– Ясно.

Милочка, погладив ему лоб и щеку, встала.

– Ну спи, Теребенев. Спи. Я тоже пойду, - она зевнула.
– Я ведь после тебя еще двоих прооперировала. Так-то, Теребенев.

– Спокойной ночи, - сказал

он ей.
– Спасибо вам.

– Вено!
– напомнила она.
– Шесть!

– Обещаю, - подтвердил он.

– Все мои погибли. В Киеве. Все до одного. Я на земле одна. Как перст божий!
– пояснила Милочка.
– А ты говоришь «спасибо». Так-то, брат!

Она обошла других раненых, слушая, что ей говорила сестра, отдала нужные указания и прикрыла за собой дверь, сказав еще раз:

– Спать! Спокойной ночи! За тобой - шесть!

Но спокойной ночи не получилось. Часа в три по коридору забегали, застучали сапоги, замелькал свет ламп «летучая мышь», послышались команды:

«Приготовиться к эвакуации! Тяжелых первыми. Больные, одеться, собрать личные вещи!» - и все, конечно, проснулись.

Чуть погодя, через минуты они услышали, как подошли машины, и санитары начали выносить раненых.

Тут, как всегда, начались стоны, перебранка, уговоры потерпеть - словом, все то, что бывает в таких случаях.

Машины отходили, в его палате осталось всего трое, считая с ним, - один в полубреду, другой закованный в гипс по грудь, их, видимо, считали пока не транспортабельными, - когда санитар, заглянув в палату, увидел, что он сидит.

– Ты чо? Слышал, кричали: «Два сидячих места есть!» Чо ж ты! Чо ж ты!
– санитар подскочил к нему.
– Живенько!

Он был одет и обут, так как на голых носилках было холодно, и он спал одетым, лишь накрываясь шинелью поверх одеяла.

– Твой?
– показал санитар на мешок, который ему подсунул Степанчик.

– Да.

– Шинель внакидку!
– скомандовал санитар, накидывая ему шинель, развязывая и опуская наушники шапки, натягивая ему шапку поглубже.
– Бегом! А то опоздаешь!

Место ему досталось в полуторке, у заднего борта, там уже сидело несколько раненых, подлежащих эвакуации сидя, а тяжелые лежали головами к кабине. Пол в кузове был застелен камышом, поверх которого лежал брезент, но так как водители торопились, то, пока они час добирались до станции, всех растрясло, всем было больно, и все ужасно матерились и проклинали и шофера, и врачей, и вообще весь божий свет!

Эшелон, к которому они наконец подъехали, заканчивал разгрузку.

Было совсем темно, лишь через распахнутые двери теплушек темно-малиновым отсвечивали топки железных печечек с непогасшими еще углями.

Он слышан, как разгрузившиеся строились у вагонов, видел их смутные тени.

– Проверить людей!
– командовал кто-то.

– Бушуев, Омельченко, Хаснутдинов, Табачников, Лось, Мамедов.
– выкрикивали младшие командиры, проверяя, и потом докладывали: - Товарищ лейтенант… Люди все налицо… Отставших - один… Оружие проверено!

– Приготовиться к движению!
– раздалась команда. Суета, разговоры, простуженный кашель как-то затихли.
– Направление движения к голове эшелона!.. Марш!
– донеслась передаваемая от паровоза команда, офицеры повторили

ее, и вдоль состава тяжко зашуршал гравий под сотнями, сотнями ног, смутной, неперемежающейся некоторое время тенью задвигались уходящие, звякало оружие и снаряжение, но шорох гравия скоро стал смолкать, отдаляться, а тени уходивших размылись в темноте, исчезли… «Пошли ребята», - подумал он, стоя у колеса грузовика, ожидая, когда погрузят тяжелых, слушая распоряжения: «Тех, кто полегче, на верхние нары! На нижние - самых тяжелых!»

Сидячим полагалось грузиться в последнюю очередь, и он стоял, поддерживая здоровой рукой раненую, ожидая, когда в ней начнет затихать начавшаяся от тряски боль.

На нарах места ему не досталось, и он сел на скамейку, прижимаясь здоровым плечом к стенке. Вагон еще не потерял всего тепла, в нем было сносно, а когда кто-то снаружи задвинул дверь так, что остался проем лишь в ширину человеческой головы, и когда все в вагоне угнездились, стали затихать, даже стонать тише, он, привстав со своего места, открыл дверцу печки и в ее свете нашел железный совок, ведерко с углем и осторожно, чтобы не загасить огонь, подбросил угля в печку.

Присев на колени, сонно жмурясь на выбившиеся из-под угля огоньки, он думал, что ему остался один лишь бросок, всего лишь один бросок! Путь через Харьков и десяток километров по Белгородскому шоссе можно было не принимать во внимание.

«Интересно, что она сейчас делает?
– спросил он себя.
– Лена!..»- Он улыбнулся ей, улыбка, наверное, еще не успела и погаснуть на его лице, как вдруг его обожгла иная мысль: «А вдруг ее там нет! Вдруг нет!
– он внутренне похолодел, сердце его сжалось, а мысли заметалась - прошло столько времени с того дня, когда он ей писал, и с того дня, когда пришло последнее письмо.
– Месяцы же минули! Месяцы!»

На насыпи все затихло - разговор санитаров, команды. Уже отъехало несколько машин, но какие-то еще стояли, урча на малых оборотах моторами.

Когда паровоз, дернув слегка вагоны, попробовал тормоза, вдоль эшелона побежали сестры, санитары, наверное, и врачи - они просовывали головы в вагоны, кричали:

– Счастливо, товарищи! Лечитесь!

– Счастливо, братцы! Привет глубокому тылу!

– Выздоравливайте, ребята! Счастливо!

Им отвечали вразнобой, нестройно, кто что мог сказать: «Спасибо вам! Счастливо вам оставаться! Пакедова!» - но потом кто-то снаружи плотно задвинул дверь, паровоз дернул, в вагоне все замерли, прислушиваясь, как застучали колеса, кто-то хрипло и облегченно обронил: «Ну, господи, благослови. Кажись, выбираемся!» - паровоз прибавил ходу, и колеса застучали все чаще и чаще.

Андрей посидел еще немного у печки, все переживая предположение, а вдруг Лены в госпитале 3792 нет! Но покачивающийся вагон, тепло, которое он ощущал от разгоревшейся печки, затихнувшая почти боль в руке - все это как-то стало отдалять тревогу, он сонно сказал себе: «Чего заранее мучиться? Чего? И потом, если нет ее там. то ведь где-то она есть? Ведь есть же?» - и, усевшись вновь на скамейку, привалился к стене, стараясь, чтобы голова не очень билась о доски.

За ночь он проснулся только раз. Его разбудили громкие голоса. Кто-то спорил, плохо выговаривая слова, кто-то на кого-то кричал и кто-то ужасно матерился.