На двух берегах
Шрифт:
Стас поднял руку к шапке, как бы отдавая честь.
– Разрешите обратиться?
– Что еще?
– Комбат обернулся к телефонисту.
– Второго
мне!
– Держа вытянутую руку к телефонисту, который кричал в телефон: «Семга! Семга! Я - Лещ! Я - Лещ! Семга, Семга,
Семга!..»- комбат переспросил:- Что еще?
– Особенно ничего, товарищ гвардии капитан, - браво ответил Стас.
– Только скромная просьба.
Оттеснив Степанчика и его, Стас выступил так, что свет падал на его мокрую и грязную гимнастерку, на
– Скромная просьба: нельзя ли получить чего-нибудь для, как говорится, сугреву? Шинели там, - он показал за блиндажик, - куда вы поведете батальон. Так что было бы хорошо, чтобы грело душу хоть изнутри. А то мы как цуцики. Хотя и гвардейцы.
Стас отступил, делая жест приглашения посмотреть и на них.
– Нда!
– сказал комбат, колеблясь. Комбат у них был что надо - три ордена, две нашивки за тяжелые ранения. Комбат отходил от Прута, защищал Одессу, воевал на Кавказе. И они со Степанчиком тоже приняли бравый вид, хотя их тела, остывая после бега и быстрой ходьбы сюда, уже начали дрожать.
– Горбов, - позвал комбат.
– Горбов!
– Раздает боеприпасы, - ответил кто-то.
– Отведи к Горбову, передай - по двести грамм из моего РГК1, - приказал комбат посыльному.
1 РГК - резерв главного командования.
– «Чтобы грело душу изнутри», - повторил он и взял протянутую трубку.
– Готовность плюс двадцать пять минут… Понимаю… Нет, не дадим накопиться… Ну, не первый раз… Выбьем… Это точно…
Они пошли за посыльным, услышав последние слова комбата:
– Всех командиров - ко мне!
Горбов - толстый, пожилой, вислоусый дядька в очках с железной оправой, похожий липом на сельского врача, в телогрейке, ватных брюках и без шапки, так что его седая голова поблескивала в свете «летучей мыши», - в большой и глубокой землянке заканчивал раздавать ящики с патронами и гранатами. Солдаты из двух рот, выделенные для контратаки, и солдаты из бригадного резерва тащили эти ящики к своим местам, а Торбов подгонял:
– А ну, шевелись! А ну, не спи на ходу! А ну, живо-живенько!
– Уф!
– сказал Горбов, отирая пот и разглядывая их. Они, войдя в землянку, чтобы не мешать, стали сбоку двери.
– Чьи? Вам чего?
Посыльный доложил.
– С какой стати!
– возмутился Горбов.
– Да еще по двести! Хотя бы по сто! Ничего у меня нет. Свободны!
– Он сел на патронный ящик и отвернулся, показывая, что разговор окончен. Чтобы еще больше подчеркнуть это, он даже занялся какими-то бумажками, то ли батальонной строевкой, то ли накладными на что-то.
Вид у него был крайне занятый, озабоченный, даже слегка несчастный - не хотел он отдавать эти шестьсот граммов. Ему, наверное, легче было бы отдать столько своей крови.
– Приказ комбата!
– сказал Андрей.
– А приказ выполняется… Вот что, отец, - не дал он Горбову ничего возразить.
– Выпьешь с нами? С хорошим человеком
– он было пошел к термосам, которые стояли в дальнем углу, но Горбов его перехватил.
– Не суйсь! Не суйсь. Я сам. В чего лить-то?
Они плотно поели, водка согрела их, и , навалившись на стол, они даже задремали, но вдруг началась ожесточенная стрельба, сон с них сразу слетел, они услышали, как батальон, вернее, те из него, кто участвовал в контратаке, крикнули: «Ура! Ра-ра-а-а!»- и все вчетвером они встали и, слушая напряженно, стараясь определить, движутся ли контратакующие, подошли к двери.
Каждый из них знал, что даже за тот час, что немцы, захватив, удерживали позицию внутри батальонного района обороны, немцы сделали все, чтобы ее укрепить - подбрасывали людей, пулеметы, боеприпасы, - и что не так-то легко их будет выбить с этой позиции. Но все-таки стрельба уходила, отодвигалась, а это означало, что контратакующие не легли, а пробивались к их роте.
– Ну, - сказал Стас, переглянувшись с Андреем.
– Спасибо этому дому. Спасибо, отец, за все. Дай-ка нам патронов. Или нет, некогда!
– он открыл защелку и выбил пустой магазин.
– Замени! И по паре гранат. Живо, живо! А ну, не спи на ходу! А ну, живо-живенько!
Надев магазины на ремень, взяв в руки по гранате, Андрей, пропустив Стаса и Степанчика вперед, побежал сзади, рассчитывая подобрать ППШ, и он подобрал его, вынув из рук лежавшего в ходе сообщения, стонущего раненого.
Чуть-чуть лишь светало, когда они снова были в своих окопах. Немец на дне траншеи, возле которого суетились подполковник, ротный и солдаты, готовящиеся его нести, немец был плохо виден.
Андрей протолкнулся к нему.
– Посвети!
– сказал он ротному.
– Жгут…
Под фонариком лицо немца было очень белым, он не открывал глаз, и Андрей слегка пошлепал его по щекам.
– Пошевели рукой! Пальцами! Пальцами пошевели!
– говорил он немцу.
Немец мигал, морщился от боли, но пальцы у него - они были куда бледнее его лица, они были даже с синевой, - не шевелились.
– Не могу. Мерзлые… Пальцы как нет…
Ослабив жгут, Андрей зажал ладонями повязку, через минуту синева стала слабеть, но зато начала промокать повязка.
– Живо! Живо!
– торопил его подполковник.
– До санбата вам полчаса, даже больше, - ответил сердито он.
– Вы что, не понимаете, что будет с рукой через эти полчаса?
Когда синева сошла, он снова затянул жгут, кто-то дал ему пакет, поверх прежней повязки он намотал бинт поплотнее и встал.
– Вот теперь «живо-живо»! Полей, - сказал он Стасу, когда немца понесли за побежавшим по ходу сообщения подполковником.
Степанчик раздобыл обмылок, Стас сходил к луже, она натекла в воронку от мины, которая попала в траншею, и он, намыливая руки погуще, зачерпывая даже землицы, смыл с них и эту кровь.