На двух берегах
Шрифт:
– Так, - сказал Андрей, чтобы что-то сказать, свертывая папироску. В Зинином кисете спичек уже не было, они истратились на костерки, и он, взяв со стола свою «катюшу», прикурил от нее.
Майор терпеливо ждал эту минуту ради тех сведений, которые он хотел получить от него, майору пришлось и потерпеть такую минуту, переводчик ерзал на стульчике, а молодые офицеры опять с любопытством смотрели, как он рвет верхнюю полоску от сложенной в гармошку газеты, как слюнявит, чтобы не расклеилась, папироску, как действует «катюшей». Им, конечно, это было интересно, они даже что-то сказали друг другу, но Андрей не понял что, он разобрал лишь одно слово «технише». «Технише» относилось явно к «катюше», которая состояла из хлопчатобумажной веревочки-трута, втиснутого в патрон с обрезанным донышком. Обугленный конец трута прикрывался у торца патрона пуговицей от гимнастерки,
– Так, - еще раз сказал Андрей, затягиваясь и как бы между прочим засовывая в карман и кисет, и «катюшу». Запах махорки, перебив запах тлевшей веревочки, как будто ударил его в сердце, напомнив о своих, и у него защемило душу, на душе сейчас было больше кровоподтеков и ран, чем на всем его теле. Все в нем содрогнулось, потом сжалось, закаменело, он прошептал:
– Как же так? За что? Как же так?
Немец-штангист, стоя у него за спиной так, что он чувствовал его дыхание на шее, хотел было перехватить у него кисет и «катюшу», когда он совал их в карманы, но Андрей дернулся, сунул глубоко руки в карманы, и, так как немцу-штангисту бросился помогать еще один разведчик, он крикнул переводчику:
– Скажи им, что они дешевки! Что табак не трофей! Скажи, что они крохоборы и гады!
Все решил майор: он поднял карандаш, и оба фрица отстали. Теперь, после этой победы, ему стало легче, он был не один, с ним была девочка Зина Светаева из седьмого класса иркутской школы.
– Где проходит оборона твоей роты? Сколько человек в роте? Какое тяжелое оружие в твоей роте? Сколько офицеров в твоей роте?
– быстро спросил майор и переводчик так же быстро перевел.
Это были примитивные вопросы, но майор, конечно, знал, что именно на эти вопросы может быть дан самый точный ответ. Что мог знать солдат или сержант-пехотинец? Только то, что видел сам, а вся его жизнь в траншее ограничивалась участком его роты. Плюс еще те куски траншеи, которые занимали справа и слева другие роты, но таи он не бывал, ему там нечего было делать, просто так шляться туда было ни к чему. Такие самостоятельные прогулки к соседям не только не поощрялись, а и запрещались. Солдат должен был всегда находиться на месте, отсутствие его на месте считалось самовольной отлучкой, самовольная отлучка свыше двух часов по закону превращалась в дезертирство, за дезертирство из части, находящейся в тылу, дезертир шел по суду на десять лет с отправкой на фронт в штрафбат, за дезертирство в боевых условиях дезертиру полагался и расстрел. Поэтому солдаты не очень-то отлучались из своих рот, а если отлучались, то недалеко и ненадолго - к земляку, или дружку, или еще зачем-то и, конечно, обстановку за пределами роты знали мало. А многие вообще ничего не знали.
– Деревня Малиновка, деревня Васильевка. Тебя взяли здесь, - сориентировал его майор, показывая карандашом, где Малиновка, где Васильевка, где его взяли, помогая ему лучше, точней показать на карте, где располагается его рота.
Покажи он, где проходит их траншея, этот фриц с крестами приказал бы показать, где стоят пулеметы, где окоп пэтээровцев, где, если он знает, окопы пулеметов и ПТР в соседних ротах. Потом - что он видел в ротном тылу? Нет ли там минометных позиций, пушек ПТО, а если есть, то где, нет ли мин перед передним краем, а если их ставили саперы, то какие мины - противопехотные или противотанковые? Потом бы этот майор перешел к вопросам насчет батальона: сколько рот, есть ли в батальоне свои пушки и минометы, есть ли взвод автоматчиков, где находится КП батальона, сколько в батальоне офицеров и так далее.
– Ты все это знаешь. Ты старый солдат, - продолжал майор.
– Не ври. Отвечай. И для тебя война кончилась, - опять пообещал он.
– Лояльных пленных у нас не расстреливают. Будешь работать, и все. Ждать
– Он показал карандашом на его награды.
Было ясно, куда гнет майор, майор понимал, что если Андрей согласится с ним и что-то скажет, то сказанное будет достоверным. Но, видимо, этот повоевавший уже фриц понимал и другое, понимал, что из него ни черта не выбьют.
Майор притронулся карандашом к медали «За боевые заслуги».
– Где? Когда?
Ну, на такие вопросы он мог и готов был отвечать, они занимали время, а время работало на него: разведчики вот-вот должны были уходить, он это чувствовал, видя, как они переминаются на своих местах, как поглядывают на Гюнтера, которого заканчивали перевязывать и которому всадили два укола - один в плечо, а другой куда-то под лопатку. Но это Гюнтеру ни черта не помогало, Гюнтер был очень плох. Гюнтер доходил, он так и не открывал глаз, а когда его перевернули после укола грудью вверх, то та кровавая пена, которая все время пузырилась у него на губах, пошла особенно сильна, ее не успевали стирать.
– За Москву. В сорок первом.
Да, он начал войну в сорок первом под Москвой, добровольцем, в лыжной разведдиверсионной группе…
Майор трогал карандашом все по порядку, и Андрей по порядку же отвечал:
– За Сталинград. За Курскую дугу.
Оба лейтенанта как будто безучастно уселись на нарах, вроде бы потеряв теперь к нему интерес, вроде бы эта часть разговора их не касалась, майор тоже как будто потускнел, словно бы вдруг обнаружив, что сделал что-то не то, но вот штангист его ответы воспринял иначе - он опять приблизился к нему так, что Андрей слышал, как он дышит у него за спиной, и второй разведчик, который помогал штангисту отнимать кисет и «катюшу», тоже снова стал поближе.
Он все про себя решил, колебаться ему теперь было нечего, все стало на свои места, правда, оттого, что он решил именно так, оттого, что колебаться было нечего, он весь как бы налился холодной водой, так стыло было в нем во всем, так заглушенно, как то ли под этой водой, то ли за какой-то стенкой билось его сердце, - в некоторые секунды ему казалось, что это сердце вообще не его, а черт знает даже чье, но все это не имело теперь почти никакого значения, не играло никакой роли.
– А это?
– он показал себе на шинель там, где примерно у майора находилась вторая сверху пуговица мундира с лентой, выходящей из-за борта и пристегнутой к этой пуговице, и кивнул потом на грудь майора:- За Москву?
– Майор не ответил, и он показал на горло, даже приподняв подбородок, как если бы у него тоже висел там крест: - Сталинград?
– Майор опять не ответил, и тогда он провел ладонью по пальцам другой руки, как бы отсекая от них крайние фаланги и прикоснулся к ушам, повторив: - Сталинград?
Он думал, что этот майор именно там потерял, отморозив, часть пальцев и верхушки ушей. И он хотел, чтобы майор вспомнил все это, конечно, майор не раз вспоминал Сталинград. Он, наверное, тоже видел тысячи убитых фрицев, замерзших в разных позах, разбросанных всюду - и у Питомника, и у Гумрака, и у окраин города. Если этот майор с крестами был в Сталинграде, он, может быть, видел и как брели к городу, чтобы спрятаться в его подвалах и хоть немного обогреться, тысячи, тысячи раненых и обмороженных немцев, которых потом, когда все там было кончено, в товарняках отправляли куда-то в тыл. Нет, последнего, пожалуй, этот майор видеть не мог, иначе его бы не было в блиндаже сейчас, но тысячи мерзлых кукол на снегу видел, как видел и тысячи, тысячи раненых, бредущих к Сталинграду. Сколько из них падало и не поднималось, превращаясь тоже в ледяные куклы? Ведь потом, чтобы похоронить те сто пятьдесят тысяч убитых в сталинградском котле немцев, снаряжались целые батальоны. И хоронили фрицев до весны, торопясь, чтобы с приходом тепла не пошла от них зараза.
Вот он и хотел напомнить этому майору про Сталинград, лишний раз заставить вспомнить о Сталинграде. Это могло бить похлеще, чем просто ударить майора.
Майор ничего не ответил, но посмотрел на переводчика, и переводчик рявкнул на него:
– Отвечать! Немедленно!
Но тут застонал Гюнтер, один из разведчиков выскочил из блиндажа и сразу же появился в нем с теми двумя, которые заглядывали. Эта пара втащила и носилки, и Гюнтера положили на носилки, пара подхватила их и понесла к выходу, причем вестовой с готовностью открыл перед носилками дверь, как бы даже радуясь, что блиндаж освобождается от ненужных в нем людей. Гюнтер был плох, Гюнтер совсем был плох, хуже некуда, он все пускал кровавые пузыри, что-то бормоча в бреду.