На двух берегах
Шрифт:
– Он теперь в телогрейке да в своих вездеходах как бог!
– сказал Стас, опускаясь с крыльца.
– Спасибо вам, доктор. Пока.
– Пока, мальчики, пока! Будьте живы!
– ответила фельдшер им уже в темноту.
Они слышали, как скрипнула, а потом, притворясь, стукнула дверь. Некоторое время они шли напряженно, потому что со свету вообще ничего не различалось, но потом приспособились к темноте и прибавили шагу.
Дождь снова закрапал, что за чертовский был этот дождь - холодный, мелкий, нудный. Такой дождь мог сыпаться и сыпаться, от него некуда было деться, постепенно человек промокал насквозь, отсыревал весь.
Правда, уже несколько раз после такого вот вечернего дождя под утро ударял
Такая погода прибавляла бодрости, если ты был сухой, но те, кто стоял в траншее и основательно намок, не очень-то бодрились.
Плащ-палатка, замерзнув, висела на человеке колом и гремела, как железная, задеревеневшие лица приобретали сероватый цвет, губы не слушались, и люди не говорили слова, а как-то выдыхали их из себя.
Ожидая рассвета, ожидая еще до него заветной команды на завтрак, все время прислушиваясь к немецкой стороне, люди жались друг к другу, сбивались в кучки и осторожнейшим образом жгли прямо на дне траншеи крохотные костерки, настрогав в них лучинок от патронных ящиков или иной какой сухой досточки. Вокруг такого костерка, который можно было бы взять в две ладони, присев над ним, грелось несколько человек, подкладывая палочки, протягивая к нему задубевшие пальцы, наклоняясь лицом, стараясь не просто отогреть их, а через пальцы, через лицо пустить хоть немного тепла себе внутрь, где, казалось, продрогла сама душа.
Из них двоих костерок раскладывал Стас, и каждому, кто подходил к огню, он, уже чуть отогревшись, предлагал: «Дядя, дядя, скажи «тпрру!» Тут, конечно, не то что «тпрру!», тут не каждый мог выговорить что-то попроще, вроде «пошел к черту!», и Стас, подвигаясь, давал места другим, укоряя: «Тоже мне, Аники-воины! Посмотрели бы на вас родные и близкие!»
Когда звезды начинали тускнеть, а небо, на востоке из черного делалось фиолетовым, костерки беспощадно гасились - их затаптывали. Но можно было взять лопаткой угольки, ссыпать их в немецкую противогазную коробку и, сунув ее в свою нишу, держа на бруствере автомат наготове, греть об коробку руки, стоя опять лицом к немцам.
– Ах ты леший!
– выругался Стас, когда они молча добрались до околицы, стали подниматься на взгорок и вошли уже в ход сообщения.
– Кажется, добавил в супчик!
– Что?
– не понял Андрей. Он шел первым, развернувшись боком и держа в левой руке лямку ящика, а в правой ППШ. У Стаса же автомат был за спиной, потому что в свободной руке он нес суп.
– Чего добавил?
– Что, что! Чего, чего!
– сердито повторил Стас.
– Масла добавил. Черпанул земли в котелок!
Суп, видимо, пропал, если так и произошло, если Стас задел котелком за стену хода сообщения и в котелок насыпалось земли.
– Выльешь?
– спросил Андрей. Он спросил это механически, думая о другом. Он думал, что пулемет надо бы испробовать, выстрелить несколько хороших очередей, чтобы посмотреть, не дает ли пулемет задержки и если дает, то отчего, чтобы потом, когда немцы полезут, знать, что может быть с пулеметом. Но он понимал, что после первой же пробной очереди немцы будут знать про пулемет. Конечно, можно было бы испробовать пулемет с ложной позиции, а потом перетащить его на основную. Можно было бы пострелять и одиночными выстрелами - немцы приняли бы этот огонь за винтовочный - посмотреть, как работает приемник, отходит ли полностью рама для перезаряжения, но такая проверка давала мало, она ничего не говорила о том, как будет вести себя «Максим», когда понадобится садить из него очереди по 20-30-40 выстрелов.
«Ладно, я сам его переберу. Днем, - решил
– И посмотрю ленты. Если старые, если растрепались, могут заедать в приемнике. Надо быстрей их набить».
Он сменил руку, дернув через ящик Стаса, прибавил шагу, смело ставя ноги в оконную грязь. Сапоги держали воду, в сапогах было все так же сухо, от ходьбы ноги разогрелись, им было очень тепло и удобно, под телогрейкой тепло было и плечам и синие, так что на мокрые колени, на которые дождь попадал, когда при движении распахивалась шинель и плащ-палатка, можно было не обращать внимания.
До их траншеи оставалось идти всего ничего - сотню метров, когда Андрей натолкнулся рукой на проволочный еж, который загораживал дорогу. Еж был высокий, почти вровень е краем хода сообщения, перелезть через него он не мог и остановился.
– Давай-давай, - сказал Стас.
– Передых дома. Давай!
– Стас толкнул его ящиком.
– Какой там передых, проволока. Вроде ее тут не было. Какому дьяволу… - Андрей поднял свой край ящика.
– Придется вылезать. Толкай! Р-р-аз!
– они вытолкнули ящик, Андрей, нащупав сапогом пружинистые проволоки ежа, найдя опору, ухватившись за бруствер, вылез на него. Он разогнулся и хотел уже было обернуться и подать Стасу руку, когда к нему вдруг справа и слева метнулись тени - он услышал, как хлюпнула, чавкнула под ними вода и грязь, - и он мгновенно сообразил, что тут к чему, а тут еще Стас крикнул: «Назад!» - но назад было поздно!.. Наоборот, он прыгнул вперед, дернув на ходу затвор, и от живота дал длинную очередь по этим фрицам, и в свете от пламени автомата различил на секунду еще несколько вдруг выросших как из-под земли бегущих к нему немцев, и как Стас сдергивает свой ППШ из-за спины, и как в Стаса летят сразу две гранаты, и что котелок с супом, который Стас, перед тем как вылезать, выставил на бруствер, так и стоит там, но тут кто-то со страшной силой ударил Андрея чем-то тяжелым по затылку так, что обе летевшие в Стаса гранаты взорвались у Андрея внутри глаз, и больше он ничего не видел и не слышал.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
ОДИНОЧНЫЙ БОЕЦ
Кто-то лил на него воду, он чувствовал, как намокла у него голова и как вода затекает ему за воротник на спину и на грудь. Но, странно, воздух, которым он дышал, был теплый, пахнущий не то бензином, не то солидолом, не то еще чем-то нефтяным. Болел затылок, ломило, словно вывихнутое, плечо и саднило рот, как будто он пожевал колючек.
Андрей открыл глаза и, не поверив сначала, а потом ужаснувшись, плотно, до боли сжав веки, стал мысленно уговаривать себя: «Это сон. Это мне снится! Со мной не может быть такого! С кем угодно, но не со мной! Это просто кошмарный сон, я сейчас проснусь… Мне надо сейчас же проснуться!»
Его грубо ткнули в плечо так, что он упал на бок.
– Вставай!
– приказали ему по-немецки.
Он открыл глаза.
Нет, это не было кошмарным сном, это была кошмарная явь: он лежал в блиндаже, где было полно фрицев.
Один из них, по виду старший офицер, сидел у металлического складного столика, на котором стояли телефоны и аккумуляторная лампа и лежали какие-то, свесившиеся со столика, схемы и карта. Офицер был в чистом мундире, под горлом у этого офицера между углами воротника был подвешен поблескивающий от лампы крест, еще один крест висел под клапаном левого кармана. Офицер был худой, с узким, клиновидным лицом и темными волосами, зачесанными на пробор. В одной руке офицер держал красный карандаш, другая его рука опиралась на карту. Он смотрел на Андрея в упор, постукивая пальцами по карте, приподняв высоко одну бровь, отчего глаз под ней казался больше другого, и в этом расширенном глазу было нетерпение и в то же время какое-то холодное спокойствие.