На городских холмах

Роблес Эмманюэль

Он был тщательно выбрит, но множество маленьких черных точек от пробивающихся волос образовали синеватую, словно грязную, полосу на щеках и на подбородке.

Ожидание становилось нестерпимым. Запах табака… Я вспомнил, что не курил с обеда. Взглянул на окурок сигареты Альмаро. Английская сигарета. Снова перед глазами замаячил лес Марниа. Однажды я побывал там с дядюшкой Идиром — помогал тайком перебросить контрабандные ткани из Уджды в Тлемсен. И в каждом рулоне ткани было запрятано немало пачек сигарет «Кэмел». Всю ночь, пока мы быстро шли по лесу, сгибаясь под тяжестью

сорокакилограммовой ноши, я думал о сигаретах, об их аромате.

Вдруг Альмаро выпрямился. Отбросив ножик, он уперся руками в стол, вскинул голову, нахмурился (у него были огромные черные брови, почти сросшиеся на переносице) и спросил меня, на этот раз громко и слегка раздраженно:

— Кто тебе платит за такие делишки?

Я ответил не сразу. Заметив, что переминаюсь с ноги на ногу, я опустил руки, слегка расставил ноги и заставил себя стоять спокойно, не шевелясь. Помнится, в эту минуту меня больше всего волновало, как бы Альмаро не подумал, что я боюсь его. Вот потому-то меня разозлило и удивило это мое топтанье на месте. Еще бы! Я боялся, что у меня может вырваться невзначай какой-нибудь жест или слово, которые мой враг расценит как признак страха. Я твердо ответил:

— Никто.

И мне показалось, что голос мой звучит четко и внушительно.

Прищурившись, Альмаро испытующе посмотрел на меня. (И мне опять вспомнился старый школьный учитель: «Кто стянул книгу у Ферхата? Смотри мне в глаза!»)

Но в глазах у Альмаро, черных, жестких и властных, пробегали какие-то странные искорки, какой-то отблеск дикого животного бешенства. Он и в самом деле гипнотизировал меня. И когда он слегка повернул голову, отыскивая свой ножичек, я глянул на него, и мой отупевший взгляд уперся в его руку, попавшую в полосу света от лампы.

— Не надо упрямиться, малыш. Я ведь отлично знаю, что не ты тут виноват…

До меня долетал его густой, немного гнусавый голос, которому он пытался придать оттенок сочувствия и сердечности.

— …Настоящие виновники — это те, кто толкает тебя на подобные дела. Из-за них-то ты и рискуешь, верно? Ну, а те чувствуют себя преспокойненько. У них только и заботы, что расплачиваться своими грязными английскими деньгами. Держу пари, что все это еще и еврейские штучки, верно? Это они посылают смелых мальчишек — пусть себе свернут шею. А на мальчишек, которые толком даже и не знают, в чем тут дело, сыплются все шишки. Повторяю тебе: не ты виноват в этом. Ведь эти сволочи, которых нам нужно схватить, злоупотребили твоим… твоей доверчивостью, понял?

Еще бы не понять! Очевидно, он принимает меня за идиота. В его короткой, но красочной речи легко угадывалось то презрение, которое он испытывал ко мне. И презрение это выводило меня из себя.

Теперь он в упор смотрел на меня, и его толстое лицо, застывшее в зеленоватом свете лампы, походило на восковую маску. Резкая эмалевая белизна глаз, завораживающая неподвижность зрачков еще больше усиливали это сходство.

Я хотел было ответить, но в горле пересохло, да и мысли путались. Наконец мне удалось сказать:

— Я сделал это сам.

— Что?

Ну, конечно, я ответил слишком

тихо, и он не расслышал как следует. Вытянув шею, вскинув брови, он ждал, что я повторю свои слова.

— Я сделал это сам.

— Так-таки сам?.. — усмехнулся он, скривив рот и как бы передразнивая меня. — Этот поганец сделал все, видите ли, сам, один… Совсем один!..

Он медленно цедил слова, призывая в свидетели обоих своих приспешников.

Я не смел пошевелиться, изо всех сил стараясь не моргать. Я знал, что, когда волнуюсь, кадык у меня судорожно ходит вверх-вниз. Чтобы избежать этого, нужно было дышать как можно спокойнее.

Резким движением Альмаро схватил сигарету, жадно затянулся, раздавил окурок в пепельнице, и сквозь дым я разглядел, как он судорожно разминает его большим пальцем.

Я подумал: «Сейчас они отдубасят меня, чтобы заставить говорить».

По улице неторопливо проехала повозка. Мерное цоканье лошадиных копыт медленно замирало, звонко отдаваясь в ночи, и, прислушиваясь к нему, я представил себе тихую улицу, зажженные фонари, зеленые ветки деревьев, нависшие над изгородями, и печаль пронзила мне сердце — печаль зверя, попавшего в западню.

И, когда смолк вдали шум колес, я с удивлением увидел перед собой бюро красного дерева и злое лицо Альмаро в ореоле желтоватого света лампочки.

— Ну-с, допустим, ты сделал это сам… Допустим, а? — Теперь он говорил уже ироническим, деланно любезным тоном. — Почему же ты это сделал?

Я промолчал. Он подумал, что я не хочу отвечать. На самом же деле я подбирал более точные слова для объяснения своего поступка. Но Альмаро вскипел:

— Ты почему срывал мои плакаты? Будешь отвечать?

Он буквально прорычал эти слова. Порывисто вскочил. Опрокинул стул. В комнате повисла зловещая, напряженная тишина. Теперь лицо Альмаро с выпученными глазами было освещено снизу. Казалось, голову его с бледным, одутловатым лицом, заштрихованным резкими тенями, отсекли от туловища и выставили, на фоне огромного светящегося шара.

Я с трудом выдавил из себя:

— Я не хочу… чтобы мои земляки… уезжали во Францию… работать на немцев…

— Ах, ты…

Он даже задохнулся. Это мое «я не хочу» подействовало на него словно оскорбление. Я посмел перечить ему! Я восстал, я осмелился восстать против него, против самого Альмаро!

Мне было известно, что в общем-то ему удалось набрать только самых забитых туземцев из глухих мест. Однажды в порту мне довелось увидеть, как грузили на пароход этих бедняг в грязных бурнусах.

— Куда ты суешься, а? Прохвост! Мерзавец!

Он сцепил руки. Его обвислые щеки дрожали. Ноздри раздувались, глаза совсем вылезли из орбит. Я невольно подумал, что он похож на рыбу.

Но больше, чем мой ответ, его, конечно, взбесило мое кажущееся спокойствие. Он вдруг обошел стол, запутался в проводе от лампы, яростно выругался, несколько раз пнул ногой воздух и оказался передо мной. От всей этой тяжело пыхтевшей туши несло бриллиантином, табаком и потом… Два человека, стоявшие позади, придвинулись вплотную, чтобы удержать меня, если я кинусь на него.