На городских холмах

Роблес Эмманюэль

Вот такое лицо будет у меня после смерти. Да, я буду именно таким: высохшее лицо, прозрачная кожа, темные пятна на щеках, на лбу, на висках. Я не боялся смерти. Иногда, правда, я думал о ней, но это мало меня волновало. А в эту ночь игра с зеркалом вызвала во мне смутную тревогу. Я не хотел умирать, не отомстив Альмаро. И никак не мог отогнать от себя эту навязчивую мысль. Мне начали мерещиться всякие нелепости: то я заболеваю тяжелой болезнью, то становлюсь жертвой несчастного случая и меня выносят из больницы ногами вперед.

Я думал, что если со мной случится что-нибудь

подобное, то я приду в отчаяние не от уверенности в близкой смерти, а от сознания того, что Альмаро останется в живых.

Я опять затянулся сигаретой: захотелось снова увидеть в зеркале свое лицо с огромным лбом и запавшими щеками. Но на этот раз под темными дугами бровей я уже разглядел свои глаза. Они сверкали в глубине глазниц, словно две белые жемчужины. И я сказал себе, что готов убить Альмаро, а уж потом мне будет не то что безразлично, но легче умирать.

В среду.

Около полудня ко мне притащилась старая Флавия; ей надо было убрать в комнате. Вошла она тихонько, украдкой, но я все же уловил позвякивание ключей, стук посуды и проснулся. Мне не хотелось разговаривать с ней, и я сделал вид, что сплю. Сквозь приоткрытые веки я видел ее черно-серую фигуру, залитую бьющим из окна солнцем.

Она подошла к кровати; я постарался дышать ровнее. До чего же неприятно лежать вот так, когда на тебя устремлен чей-то внимательный взгляд! Мне захотелось подшутить над старухой — сделать вид, будто я неожиданно проснулся. Я услышал, как она что-то пробурчала себе под нос, потом вышла из комнаты. Рывком я вскочил с кровати и начал торопливо бриться. В ту же минуту на лестничной клетке прошуршали шаги. Бритва замерла в воздухе, я весь превратился в слух. Кто-то остановился у самой двери. Я вдруг подумал, что, если это пришли за мной, у меня будет самый идиотский вид с этакой намыленной физиономией. Заторопившись, я вмиг вытер лицо полотенцем. В дверь постучали. Как знать, что кроется за этим стуком? Может быть, Альмаро встревожился и напустил на меня полицию? Я затянул пояс потуже и решил сопротивляться. За дверью говорили. Голос старухи:

— Дома он. Дрыхнет. Стучите сильнее.

(Вот стерва! Конечно, она всегда готова предать меня!)

— Уже стучал. Он не болен?

(Голос показался мне знакомым.)

— Сами увидите…

Снова постучали — на этот раз сильнее, пожалуй, даже с нетерпением. Я глянул в зеркало и увидел там свою пригнувшуюся фигуру, очень бледное лицо.

— Смайл!

Я ошибся. Это Фернандес. Я был так удивлен, что и не подумал пойти открыть дверь.

— Смайл! — опять крикнул Фернандес, барабаня в дверь.

Что ему от меня нужно? Я не пошевелился. И без него тошно — так зачем еще он приперся ко мне?

Наконец я открыл, усиленно моргая глазами, чтобы подумали, будто я только что проснулся.

Передо мной стоял, удивленно глядя на меня, Фернандес.

— Что случилось? Тебя избили?

— Входи. Пустяки…

Я нервничал. Меня раздражал его пристальный взгляд. Он, должно быть, думает, что мне просто-напросто съездили по физиономии. Я сказал:

— Садись.

Сейчас вот только побреюсь.

Он уселся на край кровати, вынул пачку сигарет.

— Ну, ты чего зашел?

Наигранный беззаботный тон. Мне страшно хотелось, чтобы он не засиживался.

— Тебя ведь сегодня не было в гараже. Вот мне и захотелось узнать, что такое с тобой стряслось, — спокойно ответил Фернандес.

— Что новенького в гараже?

— Почти ничего. Но тебя скоро уволят… Кое-кого уже сокращают.

Я промолчал. Это меня не трогало. Фернандес спросил:

— Закуришь?

— Только что бросил.

Он старательно раскурил сигарету. Я понял, что он не торопится и пришел ко мне не только затем, чтобы, справиться о моих делах.

Бреясь, я рассматривал в зеркало его тонкую белесую мордочку с желтыми глазами. У него была очень бледная кожа, испещренная веснушками. Он был одет в синюю спецовку и брюки цвета хаки — память о 39–40 годах, которые он провел в Нанси в танковых войсках. Был взят в плен в июне. Сбежал в начале июля, как раз накануне отправки в Германию. Хороший товарищ, искренне любит меня, но пришел очень уж некстати. Сейчас мне во что бы то ни стало нужно побыть одному.

— Кто это тебя так разукрасил? — спросил он.

— Что? — вяло отозвался я.

Я-то прекрасно понимал, что речь идет о моем распухшем лице, но у меня не было желания поддерживать разговор.

Я взглянул на Фернандеса, и он, казалось, смутился. Сделав резкое движение рукой, в которой была зажата сигарета, он сказал, чуть усмехнувшись:

— Так. Подрался, что ли?

Я выбрил под подбородком ту, самую трудную, часть его, где волосы растут в разные стороны. Фернандеса, видимо, удивляло, что я медлю с ответом. А я подумал о том, какие лица будут у товарищей из гаража, когда он им скажет: «На малыша Смайла напали какие-то типы из машины, когда он сдирал плакаты Тодта!»

Фернандес ждал. Сидя на краю кровати и болтая ногами, он следил за движением бритвы под подбородком.

Наконец я выпалил:

— На меня наскочили два типа.

— Почему?

Нервы сдали у меня до того, что я чуть было не крикнул: «Ты мне осточертел! Кто тебе дал право задавать мне вопросы?»

Но я только сказал:

— Я как раз сдирал плакаты…

Это сообщение, как мне показалось, очень заинтересовало его. Он встал, совсем забыв о сигарете, торчавшей в углу рта, и сощурился от ее едкого дыма.

— Плакаты? Какие плакаты?

— С призывом ехать на строительство укреплений во Францию.

— А что это за типы?

— Понятия не имею. Они выскочили из машины.

— Они застали тебя врасплох?

— Да…

— Европейцы?

— Да.

Теперь он оставил меня в покое. Я не хотел ему рассказывать продолжение всей этой истории.

— Сволочи, — пробормотал Фернандес.

Он был искренне возмущен. Я знал, что он входит в одну из групп алжирского Сопротивления.

— А если бы они передали тебя в руки фликам^[4], ты бы живо очутился в Мешерии, а то и в каком-нибудь другом концлагере еще почище.