На грани полуночи
Шрифт:
Шон мог чувствовать злорадное удовольствие Остермана. Вместе с ним упиваться этим дерьмом. От мерзостного интимного контакта с ублюдком выворачивало наизнанку.
Да что же это такое? Сознание собственной личности свернулось и спряталось в защитном пузыре, отрешившись от ужаса…
Шон рванулся было освободить разум. Все тело пронзил новый приступ боли. Если выйдешь из пузыря, то станешь ходячим мертвецом. Прирученным зомби Остермана.
Время искривлялось, тянулось бесконечно. Шон стойко держался, трясся от напряжения и не поддавался,
«Преодолей затруднение», – советовал он. Голос сух и строг.
Шон бы расхохотался, если бы смог. Ага, папочка. И какое тут может быть гребаное затруднение? Да тут всё сплошные трудности.
Эймон с серьезным видом кивнул: «Верни обратно».
«Вернуть обратно? Как? Я парализован».
Эймон исчез.
Шон оказался на дощатом полу кухни. С ним рядом – женщина с белокурыми волосами. У нее ямочки на щеках. Красивые зеленые глаза. От прилива чувств сердце перевернулось в груди. Мама?
В руках у нее кусок серой пластиковой трубы, из тех, что отец укладывал во дворе, строя водопровод. Мама наклонила к Шону трубу и что-то в нее сунула. На его ладонь выкатился шарик. На детскую ладошку. В ямочках. Бронзовую от загара с грязными ногтями.
«Верни его обратно. Пусти назад».
А вот Шон на койке в своей комнате, уставился в одну точку в потолок, завораживающие трещинки которого затягивают, поднимают вверх. Шон парит с воздушным змеем над пустынным ландшафтом. На обширном и таком голубом, что аж больно глазам, фоне змей выделяется яркими красками.
верни обратно…
Шон следует за веревочкой к фигуре, маячившей далеко внизу. Высокорослый парень, светлые волосы с белокурыми прядями подстрижены так коротко, что выглядят темнее. Он поднимает лицо.
Это Кев. Но не Кев, которого помнит Шон. А Кев, которого он никогда не знал. Лицо худое, затвердевшее. Глаза смотрят отстраненно. Правая сторона лица вся испещрена шрамами.
Шон открыл залитые слезами глаза, уставился на Лив, лежавшую на столе.
Она говорила, что любит его. Когда он держал над ней паяльную лампу.
верни обратно
Его мама протягивает серую трубу.
Он берет ее, подносит к глазу. Это больше не серый пластик. Шон смотрит через пульсирующий красный тоннель. Собирается с силами.
верни обратно
И ныряет. Пространство вопит вместе с ним, когда он несется по тоннелю и погружается в гнусную отравленную трясину, что представляет собой мозг Остермана. Впивается когтями в чужой разум, навязывая свою волю, и начинает долбить. Не его руки сжимают скальпель. Не его мышцы трясутся, не его тело упирается ногами.
Это не его сердце мертвой
Он не может долго удерживаться. Давление растет. И нет клапана, чтобы спустить пар. Запинаясь, он говорит. Чужой голос срывается, дрожит, тон и тембр незнаком, Шон жует незнакомыми зубами, не своим языком, однако изо рта Остермана вываливаются слова.
– Прощай, принцесса, – хрипло выдавливает он. – Я люблю тебя.
Его рука, и одновременно Остермана, поворачивается и вонзает скальпель глубоко в сонную артерию доктора. И Шон в полной мере чувствует ужасную боль. Брызги хлынувшей горячей крови окатывают Лив. Кровь хлещет из шеи Остермана. В голове что-то несколько раз лопается и взрывается.
Обрушивается тьма и целиком поглощает Шона.
Лив забилась в ремнях, когда на нее упало тело Остермана. Тяжелый груз не позволял дышать. Горячая кровь хлестала, пропитывая блузку и стекая по ребрам. Тело доктора задергалось, рот у него раззявился, а глаза закатились, выставив белки, как у бешеной лошади.
Лив завизжала, дико выгибаясь, и извивалась до тех пор, пока мертвое тело не сдвинулось и не соскользнуло мешком на пол.
Шон все еще стоял с пустым лицом. Она прокричала его имя, но остановившиеся глаза ее больше не видели. Паяльная лампа упала и подскочила, все еще шипя.
И Шон свалился, как срубленное дерево. Он задел столик на колесиках с орудиями пыток. Тот наклонился, и инструменты посыпались на пол. Вместе с огромной незапечатанной бутылью спирта.
Жидкость с бульканьем полилась на плитки и собралась в небольшую лужицу. Горючее все ближе подбиралось к языку голубоватого пламени.
Пламя, извергаясь, отыскало летучую жидкость, и огненная дорожка побежала к луже-матушке. Бух, и озерцо занялось жаром.
Заревел, треща, огонь. Воздух замерцал и задрожал.
Привязанная к батарее девушка начала кричать.
Просвет в листве рододендронов оказался достаточным, чтобы Майлс смог засечь появление громилы, чьи мускулы уже начали заплывать жиром… выпирающий вперед подбородок, белесые глаза… где же Майлс видел этого парня?
На пленке. Могильщик, которого заснял Кев. На полтора десятка лет старше, тяжелее, толще, но это был тот самый тип. Страх пронзил Майлса, вызвав дрожь в коленках.
Громила потянулся к поясу и снял с ремня переговорное устройство. Приложил к уху.
– Что, на хрен, случилось? Пора уже самому научиться дрочить, Брайс. И не проси меня ублажать твой член, у меня и свой имеется… – Его голос смолк. – Пожар? В здании С? Что за хрень?
Он повернулся и умчался со всех ног.
Майлс вскочил на ноги и пустился за ним. Причина, заставившая поспешить этого типа, должна иметь отношение к делам Майлса. Придется не упускать бандита из виду, стараясь не попасться ему на глаза.
Нелегкое дело для безоружного тупого ботаника, облаченного в чертово «Армани».