На изнанке чудес
Шрифт:
— Вместе толкать будем? Вот это правильно! — одобрил доктор и открыл дверцу со своей стороны.
— Толкать вашу колымагу? — переспросила та. — Нет времени.
Чавкая сапогами по грязи, Пелагея оббежала паромобиль, извлекла доктора на свет (а вернее, во тьму непроглядную) и вместо колымаги стала толкать его.
— Тут совсем рядом. Не успеете оглянуться, как придём! — взволнованно-бодрым голосом сообщила она и в последний раз оглянулась на застрявшую громадину.
Что ни говори, а нервы у городских на порядок прочнее. Явно цельнометаллические, из специального нержавеющего сплава.
Летом их громыхающие конструкции распугивают птичек и букашек. Зимой паромобили приходится частенько откапывать из-под завалов снега. За ними нужно следить. Вдруг сломаются? Вдруг кто угонит?
А что в итоге? Маховик жизни вращается вхолостую.
Пелагея поняла: еще немного — и она начнет занудствовать вслух. Доктор, чего доброго, услышит и сбежит. А ведь, между прочим, почти пришли.
54. Спасти Марту
Теора с превеликой охотой согласилась бы заменить вешалку в сенях, покипеть на огне раскаленным чайником или на часок-другой превратиться в швабру, которой драят полы. Всяко лучше, нежели сносить убийственный взгляд Эремиора. Ну зачем он нависает над ней, словно черный коршун из нижних миров? Придавил к бревенчатой стене и не пускает. А смотрит так, точно вот-вот собственными руками придушит.
Прежде он без труда читал ее мысли. Теперь же ум подопечной стал для него непроницаемым матовым стеклом. Быть может, в этом дело? Или Незримый зол оттого, что она покушалась на свою жизнь? Сама вынесла приговор. Сама приступила к исполнению. Но разве она в любом случае не должна умереть? Разве Эремиор не готовил ее к жертвенной смерти?
Отдать себя ради чужого мира. Сейчас эта мысль казалась Теоре дикой и лицемерной. Почему бы не покончить с нелепым существованием без принесения всяких жертв?
— Они по моей глупости погибли! — крикнула она и вырвалась, поднырнув заступнику под локоть. Но не успела ступить и нескольких шагов, как вновь очутилась в кольце холодных рук.
— Ты опять чуть не совершила глупость, — хрипло, с натугой проговорил Эремиор. — С чего ты взяла, что убила их?!
Он крепко сжал предплечья Теоры, чтобы хорошенько ее встряхнуть.
— Очнись! Ты становишься столь же одержимой, как твоя подруга! Мы до сих пор не выяснили ее судьбу. Подумай, что случится, если ты продолжишь в том же духе!
Теора просьбе не вняла.
Ее щеки опаляло жаром. По нервам рвалось слепое отчаяние, истоков которого она не осознавала. Слёзы катились без конца, словно какой-то растяпа забыл закрутить вентиль. Будь дом Пелагеи одним из тех старинных сооружений, что стоят в историческом центре города, от сырости в нем уже рухнул бы потолок.
Корут Эремиора бесполезно висел на поясе. Какой от меча толк, если после той ночи ум Теоры словно поместили в глухую камеру и замкнули на замок?
«Остановиcь! Прекрати!» — просилось наружу. Да только пользы от таких увещеваний, что плодов от срубленной яблони.
Как достичь равновесия в этом безумном,
Как утихомирить боль любимого существа?
И как унять свою?
Теора сделалась совершенно неуправляемой. Она громко и отрешенно рыдала, уткнувшись в ворот его графитового плаща. Не отдавая себе отчета в том, что творит, Эремиор отстранился и через миг запечатал ее губы грубым, требовательным поцелуем.
Безрассудно. Катастрофически неправильно. Но может, хотя бы это ее образумит?!
Кого образумило, а кого ввергло в шок. Ввалившись в прихожую и запачкав грязью ковры, доктор с Пелагеей разом обмерли от неожиданности.
Кекс, Пирог и Обормот аккуратным рядком загораживали камин. Гедеон силился слиться с окружающей средой. На диване в обнимку без малейших признаков жизни лежали Юлиана и Киприан. А иномирная (если не сказать аномальная) парочка была настолько увлечена друг другом, что хоть ты «пожар» кричи, хоть в бубен бей.
— Кхе! — обозначила свое присутствие Пелагея. — Кхе-кхе!
Сгорая от стыда, Теора отпрянула от Незримого. А доктор между тем энергично прошаркал к дивану, водрузил на стол безразмерный саквояж и извлек оттуда крохотное предметное стёклышко.
Стёклышко он поднёс сперва к носу Юлианы, затем протёр и проделал те же манипуляции с человеком-клёном.
— Рано хоронить собрались, — причмокнув, удовлетворенно заключил он. — Дышат ваши друзья.
И нагнулся, чтобы исследовать разлитую на полу жидкость с помощью какого-то навороченного приспособления.
— Алотрициум, — порывшись в справочнике, сообщил он. — Безболезненный и чрезвычайно сильный яд. Действует в течение нескольких минут. Хм… — Он потрогал запястье Юлианы и озабоченно пошевелил усами. — А вот и пульс! Странно-странно. За всю практику с таким отродясь не сталкивался. Исключительный случай! Я бы даже сказал, феноменальный! Ну, и они-то ребята непростые, верно? — Хитро подмигнул Пелагее доктор. — Нужно будет понаблюдать. Сделаем анализы, созовем врачебный консилиум…
Он еще не закончил говорить, а Пелагея уже повисла у него на шее. Где-то что-то хрустнуло. Вероятно, подал голос артрит (верный спутник пожилых докторов).
— Они живы! Какое счастье! — пролепетала Пелагея.
Ее переполняло облегчение.
И теперь ничто не мешало ей выйти из берегов.
Доктора уговорили остаться на ночь. То есть, уговаривала-то, конечно, Пелагея. Гедеон неподражаемо вошел в образ декоративной домашней статуи. Теора продолжала заниматься самоедством и с переменным успехом репетировала погребальный плач (хотя похороны вроде отменили).
Кекс с Пирогом сговорились притворяться обычными, ничем не примечательными псами и действовали строго по шаблону. Когда положено, лаяли, виляли хвостами и пускали слюни. А Обормот с важным видом тёрся о все доступные выпуклости, включая ноги светоча прогрессивной медицины.
Забравшись на чердак по лестнице из лунной пыли (да-да, под положенные восклицания непосвященных и в сопровождении скрипа отвисающих челюстей), Пелагея добыла для доктора подушку с одеялом. А потом вспомнила о Марте. Воспоминание отозвалось под сердцем тягучей болью.