На краю земли советской

Поночевный Федор Мефодиевич

Об одном я не подумал, поддавшись юношескому эгоизму. О том, каково будет самому Соболевскому расставаться со своей батареей и переходить на мою «старушку» (я уже знал, что его предполагают поставить на мое место). Не задумывался я и о том, справедливо ли такое перемещение. Мне хотелось воевать, и весь я был поглощен перспективами предстоящего боя.

А сейчас, столкнувшись лицом к лицу с товарищем, растерялся. Поговорили о каких-то пустяках, потоптались на месте.

Собираясь уходить, я спросил Бориса, что за старикан устало шагал впереди колонны? Соболевский объяснил, что это не старикан, а комиссар батареи, ему сорок, он из запаса, был директором нефтеперегонного завода. В общем, настоящий мужчина. Я спросил, каков этот настоящий мужчина в деле.

— Интересуешься кадрами? — усмехнулся Соболев­ский. — Хороший комиссар. Значит, изучаешь. Что ж, махнем?

— Чем? Чем махнем, Боря? — смутившись, зачастил я.

— Когда будешь принимать от меня батарею?

— Кто тебе сказал?!— И, преодолев противную трусость, я заставил себя твердо произнести: — Когда прикажет командование. Быстрее ставь орудия на основания. Ждем тебя давно.

Это вновь прозвучало неуклюже и походило на упрек. Я знал, что батарея шла не с тыловых квартир, а с фронта, быть может, еще более тяжелого, чем наш. Но так уж пошел наш разговор — вкривь и вкось с первого слова.

Соболевский познакомил меня с комиссаром.

— Виленкин! — Комиссар, среднего роста, широкоплечий человек с осунувшимся, посеревшим, давно не бритым лицом, первый протянул руку.

Он, очевидно, проделал весь путь пешком впереди колонны и выглядел в тот момент невзрачно. Рядом с Соболевским Виленкин показался мне тогда стариком. Комиссар быстро, но внимательно взглянул на меня, тут же кивнул и направился к кухне.

— Не нравится? — спросил Соболевский.

— Больно стар, — признался я. — Хватит ли огонька зажечь души матросов?

— Хватит. На моей батарее много стариков. Идут из запаса. Большинство годится мне в отцы. Виленкин и с ними сумел хорошо поработать.

— А у меня одна молодежь, воюет еще кадровый состав, — похвастался я.

И тут же подумал, что при всех горьких потерях крови у нас пролито куда меньше, чем там, где воевала батарея Соболевского. У нас трудны условия жизни и борьбы. А там, на тех фронтах, идет гигантская, несрав­нимая с нашими масштабами битва. Потому и прихо­дится комплектовать орудийные расчеты запасниками...

Стало неловко перед товарищем за кутерьму с перемещениями, и я забормотал что-то глупо извинительное. Соболевский со свойственной ему резкостью и прямотой оборвал меня и сказал, что он понимает разумность решения — нужно, чтобы на этом рубеже батареей командовал

человек, уже имеющий опыт стрельбы по морским целям. Он все это учитывает, хотя ему, естественно, и обидно расставаться с такими людьми. Мне на новом месте крепко поможет Виленкин, он служил еще в давние годы на Тихоокеанском флоте сигнальщиком на корабле, где адмирал Головко был вахтенным командиром. После этого Виленкин приобрел большой опыт организационной работы в гражданских условиях, так что на него можно положиться. А в общем, надо не в переживаниях копаться, а дело делать.

Соболевский тут же влез в дела 221-й батареи. А я почти все время проводил на строительстве 140-й, готовый в любую минуту примчаться на свою «старушку» и управлять ее огнем.

На новой батарее формально я пока «будущий командир» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Новые люди, и прежде всего офицеры, должны признать меня. Все мы мальчишки. Амбиции у каждого — хоть отбавляй. И если наскочишь на человека со вздорным характером, беда.

Так произошло со старшим лейтенантом Ишиным, командиром огневого взвода, временно исполнявшим обязанности помощника Соболевского. Представляясь, он подчеркнул: орденоносец! Из-под плащпалатки на кителе поблескивал орден Красного Знамени. По внешнему виду Ишин резко отличался от окружающих — они еще не успели привести себя в порядок после долгой и трудной дороги. Стройный и красивый старший лейтенант был чисто выбрит, подтянут, отутюжен и показался мне образцовым боевым офицером. Немного, правда, хвастлив, но с кем этого не бывает. А то, что развязен, так это, возможно, не более, чем самоутверждение при первом знакомстве. Зато какой жгучий взгляд, какой лихой, бравый вид. Любо взглянуть!

Но уже первый разговор с Ишиным заставил меня переменить мнение о нем. Я почувствовал, что имею дело с себялюбивым, высокомерным человеком, считающим, что его дело — офицерское, возвышенное. А будни — удел старшин и сержантов. Имущество батареи свалено в кустах. Люди — под открытым небом. Время осеннее. С минуты на минуту возможен бой, а матросам негде ни спрятаться, ни обогреться. Все это нисколько не волновало старшего лейтенанта. Он легкомысленно твердил что-то о самостоятельности каждого человека, об умении быстро приспосабливаться к условиям, особенно, если подстегивает смертельная опасность. Словом, выходило, что он, как помощник командира батареи и командир взвода, не намерен заниматься этой тяжелой работой, что матросы должны сами заботиться о себе. Их дело — построить погреба, укрытия и землянки. Командиры же призваны лишь управлять огнем. Короче говоря, офицер командует войной, а ковыряться в грязи не его дело.

Дико звучала эта болтовня. Впрочем, ничего нового в ней не было: обычное чванство некоторых юношей, воспринимавших возрождаемое слово «офицер» без прилагательного «красный».

Порассуждав минут эдак десять в отвлеченном плане, я перешел на более конкретный деловой язык.

Принимая батарею, требую, чтобы во всем был порядок. Добиться этого, возможно, и нелегко. Допускаю, что орденоносцу товарищу Ишину и не по вкусу нелегкий будничный труд. Но, как командир взвода, он должен строго выполнять свои обязанности.