На Лене-реке
Шрифт:
— Судьба одинаковая, говоришь, Танюша, — подняла на нее глаза Лиза, и крупные слезы побежали по ее впалым щекам, — нет, Танюша, не дай бог тебе мою судьбу испытать. А за утешенье твое спасибо. Век не забуду твоей доброты.
После первого же посещения поликлиники выяснилось тяжелое состояние здоровья Лизы.
— Нужна операция, и безотлагательная, — сказал ей осматривавший ее врач. И, заметив выражение испуга на лице Лизы, закончил нарочито строгим тоном:
— И бояться тут нечего. Опасна не операция, а бездействие… И так затянули.
Из поликлиники Лиза вернулась встревоженная и задумчивая.
— Ума не приложу, как быть, — говорила она Тане. — Ребят можно в круглосуточные ясли устроить, но это не раньше, как через неделю. Надо их на рентген сносить и другие справки собрать… А меня на операцию торопят. И так, говорят, запустила.
Таня испуганно посмотрела на Лизу. Она сама почти никогда не болела, и поэтому все болезни представлялись ей очень страшными; особенно боялась она операций.
И сейчас ей стало так жаль эту бледную, высохшую женщину, стоявшую перед ней с озабоченно-грустным видом. Ей от души захотелось выразить Лизе свое сочувствие. Человек простой и безыскусный, она скорее не умом, а сердцем поняла, что тут нужно не просто сочувствие или соболезнование, а нужна участливая помощь. И совершенно просто, как что-то само собой подразумевающееся, сказала:
— Конечно, Лизанька, запускать нельзя. А ребят оставь у меня.
— У тебя? — почти испуганно и вместе с тем обрадованно воскликнула Лиза. — Да как же ты с ними с четырьмя?
— Да уж как-нибудь, — растерянно улыбнулась Таня. — Возиться-то что с двумя, что с четырьмя — все равно.
Таня сказала это вполне искренне, хотя понимала, что это не все равно. Но для нее было ясно, что иначе поступить она не могла.
Через день Лиза легла в больницу на операцию.
Первое утро после ухода Лизы было очень трудным для Тани.
Когда малыши были отнесены в ясли и Таня, стоя на коленях перед шаловливо размахивающим руками Шуриком, торопливо одевала его, одновременно поясняя оставшейся домовничать пятилетней Наташе, где ей оставлено покушать и как закрывать дверь на крючок, протяжно запел второй гудок.
— Ох, опоздаю, — заволновалась Таня и, не застегнув всех пуговиц на Шуриковой курточке, подхватила сына на руки и, простоволосая, с косынкой в руке, заспешила к детсаду. Когда она вышла оттуда, до начала смены оставалось не более двух-трех минут. И Таня побежала бегом.
Третий гудок Таня услышала у дверей цеха.
Егор Иванович ожидал ее у машины.
— Ну, Таня, — весело сказал он, — сегодня будешь сама работать, одна. Я машину проверил, ножи выточил. Строгать можно хорошо. Начинай. Будет строгать плохо, не заладится — придешь за мной.
Таня с самого начала обучения с радостным нетерпением ожидала этого первого дня самостоятельной работы. Но сегодня она была измучена почти бессонной ночью и так устала от торопливых утренних хлопот, что никакой радости не почувствовала. Но чтобы не обидеть Егора Ивановича, который ласково улыбался и, очевидно, радовался за нее, уверенно ответила:
— Отчего ж не заладится? Обязательно заладится.
Таня положила первую кожу на подающий
Это был ее первый шаг.
И хотя Егор Иванович все еще стоял рядом, готовый помочь в случае необходимости, она чувствовала, что ему, как и ей, было очень важно, чтобы эта помощь не понадобилась. Овладевшее ею волнение отразилось на ее живом лице.
Егор Иванович понял состояние Тани:
— Не бойся, Таня. Бери машину в руки. Машина тоже хозяина понимает.
Таня ответила ему благодарным взглядом. Волнение ее улеглось. Первую кожу она строгала не торопясь, старалась тщательно выполнять все указания Егора Ивановича.
— Так, так, Таня, хорошо, — похвалил Егор Иванович, осмотрев выстроганную кожу. — Вижу, мне тут больше делать нечего. Работать хорошо можешь.
Вскоре Таня уже полностью овладела ритмом работы, движения ее с каждой минутой становились увереннее. Увлеченная работой, она не видела, как мимо нее прошел, внимательно оглядев ее, начальник цеха Юсупов, как неподалеку от нее остановились Калугин с Сычевым и довольно долго разговаривали, поворачиваясь в ее сторону.
Из всех наблюдавших за ней она заметила только Чебутыркина, несколько раз подходившего к ее машине.
Перед тем как пойти на обед, Таня сосчитала свою выработку за полсмены и осталась довольна — половина дневной нормы была сделана.
— Значит, могу работать, — удовлетворенно сказала она, — дальше легче пойдет.
Но, против ожидания, после обеденного перерыва работалось труднее. Сказывалось утомление от напряженной тяжелой работы. Пытаясь усилием воли побороть усталость, она взяла с козел кожу и, встряхнув, вскинула ее на валик. Но затрясшиеся мелкой дрожью руки бессильно опустились на облегающую валик влажную кожу, и, как ни обидно было Тане, ей пришлось остановить машину.
В это время к ней снова подошел Сычев.
Таня, понурившись, сидела около машины, устало положив руки на колени, покрытые темным кожаным фартуком, и ее маленькая фигурка казалась несоразмерной с массивным корпусом машины.
— Устала, Таня? — спросил Сычев.
Таня промолчала.
— Не почти за обиду, — продолжал Сычев, — старательно ты работаешь и сноровисто, а все же, вижу я, тяжело тебе… Эта машина силы требует, а ты у нас… — И старик смущенно остановился, подыскивая нужное слово, которое выразило бы его мысль и вместе с тем не огорчило бы Таню.
— Что я, — прерывающимся голосом спросила Таня, — кукла?
И, чтобы скрыть навертывающиеся на глаза слезы, Таня поднялась, резким движением включила рубильник и встала около машины.
Хлопая ремнями, машина набирала обороты. Когда хлопки ремней, гудение вентилятора и певучий гул вращающегося спирального ножа слились в один устойчивый по силе и высоте звук, показывающий, что машина на полном ходу, Таня обернулась к козлам за очередной кожей и сказала Сычеву:
— Напрасно вы, Федор Иванович, обо мне так думаете.