На осколках разбитых надежд

Струк Марина

— Не надо! — прервала ее Лена. Ей казалось, что они снова вернулись в прежние дни, когда вели бесконечные споры о варварстве и жестокости советских войск, которые ждут Фрайталь и Германию вообще после падения рейха. Она почувствовала себя неимоверно усталой, чтобы продолжать этот разговор. Быть может, позднее, когда она все обдумает лучше, когда у нее будут аргументы для спора с Кристль и возможные варианты, как выбраться из этого положения, в котором оказалась сейчас. Позднее, когда она будет не так слаба.

— Ты говорила, что твоя мама погибла,

что там, в России, у тебя никого не осталось. Твой город разрушен, тебе некуда возвращаться. А здесь у тебя есть я и Пауль. И если выжил твой летчик… Он же немец, Ленхен. Русские никогда не позволят вам быть вместе, ты же сама понимаешь это. Но если бы была немкой…

— У меня остался брат!

— Война обездолила многие семьи, — возразила ей Кристль. — Я была бы рада, если бы твой брат выжил. И с радостью приняла бы его. Но мы можем узнать о его судьбе позже. Не сейчас, когда так непонятно, что будет с нами со всеми дальше.

— Я устала. Не хочу больше говорить.

Это было действительно так. Болезнь уходила медленно, словно нехотя выпуская ее из своих объятий. Болезненный жар с головной и мышечной болью ушли, оставив взамен слабость, переменчивость настроения, выборочную потерю памяти и быстро наступающую усталость. А еще отсутствие аппетита и странное равнодушие. Будто болезнь высосала из нее все эмоции и чувства, оставив одну физическую оболочку. Или Лена просто растратила их все в тот первый день, когда пришла в себя и узнала о том, что война наконец закончилась?

Приход доктора затронул что-то такое в Лене, что заставило сердце в который раз затрепетать в груди пойманной в силок птицей. Она видела, что Гизбрехты, вошедшие в комнату вместе с советским офицером, с трудом скрывают свое волнение, которое любой бы, не знающий истинной его причины, принял за тревогу о здоровье родственницы. Может, частично это было и так, но Лена понимала истинную его природу.

Военный врач, представившийся Лене строго по званию и фамилии («майор медицинской службы Куприенко»), был немолод. Седина уже посеребрила его волосы, а лоб избороздили морщины. Он принес с собой смесь запахов: лекарства, воск для сапог и резкий запах одеколона.

Лене безумно хотелось услышать русскую речь. Убедиться, что этот немолодой мужчина в знакомо-незнакомой форме с погонами, которые когда-то были в армии при царизме, как она помнила по старым фотографиям, действительно офицер Красной армии. Что это не какой-то странный сон, который порой приходил прежде ночами, даря бессмысленные надежды. Но она не могла заговорить с ним по-русски, не выдав себя и заодно Гизбрехтов. Только на немецком языке, который доктору был не слишком хорошо знаком, отчего он говорил с жутким акцентом, и ему приходилось иногда использовать термины на латыни, чтобы Пауль мог понять, о чем идет речь.

— Скоро вы сможете встать с постели, — заверил ее доктор. — Через два-три дня. Нам удалось уйти от худшего варианта событий, несмотря на легкую дистрофию. Вы молоды, организм достаточно силен.

— Когда я смогу быть такой,

как раньше? — спросила Лена. Она хотела, чтобы доктор задержался подольше. Просто сидел рядом с диваном на стуле, как сидел сейчас. Смотреть на звезды на его погонах. Слышать русский акцент в его речи. Это был первый свободный советский человек, которого она видела за годы, не военнопленный или ост-работник, и она наслаждалась пониманием этого. И была благодарна Кристль за то, что та предложила ему выпить чашечку эрзац-кофе, от которого тот отказался, впрочем. Было заметно, что он торопился вернуться в госпиталь, к своим обязанностям. Или ему просто было не совсем комфортно в доме немца, пусть и коммуниста, и потому он так спешил уйти.

— Мне нужно попасть в Дрезден, доктор, — призналась Лена тихо, чтобы ее слышал только военврач, а не Пауль, сидевший чуть поодаль во время осмотра, чтобы не нарушить интимность и не смутить девушку.

Решение пришло неожиданно быстро. Она наберется сил и поедет в Дрезден в основную комендатуру. Именно там она спросит, что ей следует сделать, чтобы снова стать Еленой Дементьевой. Вернуть не только свое имя, но и прежнюю себя. Об участии в ее жизни семьи Гизбрехт она умолчит, чтобы не навредить им ничем, как того опасается Пауль.

Об остальном — намеках на возможный арест или казнь как предательницы, Лена старалась думать, что это все какое-то недоразумение. Она ведь не предательница. Во всем непременно разберутся, как это произошло с коллегой дяди Паши Соболева, арестованного за пару лет до войны. Они тогда были на даче Соболевых в Дроздах, и мама с тетей Шурой обсуждали шепотом последние новости, стараясь, чтобы Лена, перебирающая крыжовник для компота, не уловила ни слова из их разговора. Но она слышала. Почти каждое слово.

Коллегу дяди Паши увезли из дома рано утром, и по заводу тут же пошли слухи, что он вредитель, враг народа. «Паша ни на секунду не сомневался в том, что это так, — шептала тетя Шура маме. — Его товарищ, преданный коммунист, верный своему слову и товарищу Сталину. Паша был уверен, что во всем разберутся. Писал во все инстанции, что произошла чудовищная ошибка. Так и вышло. Разобрались. Через три недели отпустили». «Павел не побоялся вступиться?» — спросила тогда мама. «Честному человеку нечего бояться», — уверенно ответила тетя Шура. И Лена повторяла сейчас эти слова как заклинание.

Честному человеку нечего бояться. А она честна перед своей страной. Потому что все, что от нее зависело, она сделала. Единственный ее проступок перед страной и народом — любовь к немцу. Но разве за чувства можно карать, если в остальном она чиста?

— Думаю, не раньше, чем через неделю. А если собираетесь в город пешком, не на транспорте, как минимум три недели.

— Это очень долго, — огорчилась Лена, и доктор как-то грустно улыбнулся этой фразе и заверил, что у нее еще впереди много времени. Он подумал немного, а потом предложил ей прийти к госпиталю через полторы недели.