На осколках разбитых надежд

Струк Марина

— Может, это Герта? — предположила шепотом Кристль, но Лена лишь покачала головой. В дверь еще раз постучали, настойчиво дернули ручку. Опасаясь, что этого нежданного визитера могут увидеть соседи и позвать полицию, Лена все же сдвинула задвижку в сторону, предварительно убедившись в окно, что на пороге стоит всего лишь одна сгорбленная тень. На какое-то мгновение в голову пришла мысль, что это Людо вернулся к ним, что произошла какая-то чудовищная ошибка с похоронкой. Тем более, что этот визитер, скользнувший змеей в приоткрытую дверь и спешно заперший ее за собой, был чем-то похож на Людо. Почти полностью седой, что казалось, в темных волосах кто-то щедро рассыпал соль, с острыми скулами, с запавшими глазами, от которых разбегались морщинки, с глубокими бороздами

на лбу. В каких-то грязных лохмотьях и рваных башмаках, через дыру в которых можно было видеть посиневшие от холода пальцы.

Лене даже в голову не пришло бы никогда, что этот человек — старший сын Гизбрехтов, которого она знала по карточкам молодым и полным сил человеком. Настолько он не был похож сейчас на того прежнего. А Кристль узнала его в первые же секунды, и именно по ее вскрику: «Пауль! Сынок!» Лена поняла, кто стоит у порога дома сейчас.

Это было настоящее чудо. Пройдя пешком столько километров и опередив фронт, удачно обогнув самые опасные места, Пауль пришел домой, куда мечтал попасть на протяжении восьми мучительно долгих лет. Чудо, о котором молилась Кристль, найдя в себе смелость ходить в церковь в пренебрежение нацистских наставлений.

Как Пауль сам рассказал скупыми обрывистыми фразами, словно экономя силы, уже глубокой ночью за скудным ужином, ему действительно повезло. Он сумел пережить все долгое время заключения в лагере («Не спрашивайте ни о чем из того, прошу!»). Из-за недополученного медицинского образования его прикрепили к лагерному лазарету, где и довелось провести последние года. Паулю посчастливилось укрыться, когда нацисты собирали заключенных для перегона в другие лагеря, пытаясь увести их подальше от наступающей Красной Армии и тем самым скрыть свои преступления. А спустя пару дней его спасли от неминуемой смерти от голода и жажды, которая уже стояла за его плечом, когда на территорию лагеря Аушвиц ступили первые русские солдаты. Он мог бы остаться там, в госпиталях, которые развернули советские войска в спасении тех тысяч, которым требовалась помощь. Но Пауль мечтал попасть домой и не мог даже физически оставаться на землях, где ему пришлось пережить самые страшные дни в своей жизни. Поэтому едва он более-менее окреп, он ушел вслед советским войскам, надеясь, что ему повезет добраться до дома целым и невредимым и увидеть своих родителей.

— Ты получал наши письма? — спрашивала Кристль, взволнованно сжимая ладони сына. — Мы часто посылали тебе весточки из дома.

— Да, нам, немцам и другим «чистым» европейцам можно было получать посылки из дома какое-то время. Ваши письма — это то, что держало на плаву. Если бы не они, я бы давно, наверное, стал «мусульманином» [196] или «пошел на проволоку» [197] . Правда, в последние полтора года ничего не было, только пара официальных открыток…

196

der Muselmann — на лагерном языке этим словом называли узника, оставившего всякую надежду — угасала та область сознания, в которой противостоят друг другу добро и зло, благородство и низость, духовность и бездуховное. Он превращался в ходячий труп. Обычно такие заключенные умирали в течение нескольких суток после погружения в такое состояние.

197

Намек на самоубийство.

— Прости. Папа полагал, что нас просто обманывают поляки, — сказала Кристль, с явным отчаянием в глазах. — Что ничего до тебя не доходит. А потом и вовсе перестали держать с нами связь… Так мы потеряли эту возможность писать тебе и передавать тебе деньги.

Пауль так взглянул на мать при этих словах, что стало ясно — никаких денег он не получал.

— Бог им судья, — прошептала Кристль, разгадав смысл его взгляда. — Главное, что ты жив! Что ты здесь, со мной! Первое время

придется укрыться в подвале. Тебе и Лене. Нельзя, чтобы вас кто-то видел сейчас. А потом придут русские, и можно уже будет не бояться ареста или чего хуже. По крайней мере, от них.

— Русские не тронут меня, мама, не бойся, — заверил ее Пауль и показал татуировку на своей руке. — Сейчас вот это — самая лучшая защита для меня у них. Они видели лагерь, они знают, что делают… делали нацисты. Я пару раз встречался после ухода из лагеря с русскими. И никто из них даже не думал причинить мне вред, когда замечал номер. Наоборот, делились едой, помогали с ночлегом.

Так вышло, что с того дня Лене пришлось проводить оставшиеся дни вместе с Паулем наедине, тогда как Кристль была вынуждена притворяться, что ведет привычную для чужих глаз жизнь. Они оба стали сейчас вне закона, потому были вынуждены скрываться в подвале от «военно-полевых судов» нацистов, которыми буквально кишели города сейчас. Спускаясь по ступеням в этот каменный мешок, куда едва проникал солнечный свет через маленькое окошко, Лена не могла не подумать, что жизнь совершила своего рода оборот по кругу, вернув ее снова в эти стены.

— Это ненадолго, — утешала девушку Кристль, разгадав эмоции, бушевавшие в ней в эти минуты. — Ходят слухи, что русские уже в Берлине. Значит, совсем скоро все закончится. По крайней мере, ты тогда сможешь снова выйти из этого подвала.

Но о том, что будет дальше, когда советские войска шагнут на улицы Фрайталя, они предпочитали молчать. Даже ночами, когда Кристль, отыграв перед соседями роль добропорядочной немки днем, спускалась в подвал на ночлег, разделяя холод каменных стен с сыном и Леной.

Пауль был совершенно равнодушен к происходящему, и это равнодушие пугало Лену. Такой непохожий на себя на фотокарточках, с запавшими глазами и острыми скулами на лице он пугал ее. Особенно когда, задумавшись, устремлял в никуда какой-то странный взгляд. Лена ничего не могла с собой поделать, но поневоле приходило на ум сравнение с Кощеем из детских сказок, который нес в себе печать смерти. Наверное, поэтому не волновало происходящее, и он выглядел совершенно спокойно и вел себя совсем обыденно на протяжении нескольких дней, что они провели в подвале в ожидании прихода Красной Армии.

А вот Кристль и Лене было страшно думать о будущем, которое ждет их, когда фронтовая гроза, громыхающая вдали и подсвечивающая линию горизонта, докатится до них. Хотя был ли в этом смысл? Неизвестно, сумеют ли они все вообще пережить отход немцев из города, ведь по слухам, нацисты не сдавали города просто так, и когда отступали, взрывали дома вместе с жителями. Настал момент, когда немцы начали бояться не только русских варваров, но и соотечественников, ослепленных идеями «войны до последней капли крови». На второй день их вынужденного заточения Кристль рассказала, что так погиб их сосед, старик Майер, слишком рано повесивший на окно своего дома белую простыню. Его вытащили из дома уходящие от наступления советских войск эсэсовцы и расстреляли за «панические настроения и сдачу в плен врагу». Однажды в дом на Егерштрассе вломились — и Лена, и Пауль тревожно вслушивались в грохот сапог у себя над головой и угрожающие громкие голоса, но фраз разобрать не могли. Им повезло — и бургомистр, и начальник отделения гестапо с заместителем искали у вдовы Гизбрехт яд, зная, что Людо сумел сохранить часть аптечных средств после налета. Отказываться помочь было настоящим безумием, как сказала Кристль, спустившись в подвал.

— Они дали мне час на то, чтобы подготовить яд, — шептала она взволнованно сыну и Лене. — Вам нужно уходить. Потому что они вернутся и убьют меня, если не получат желаемое. Я пыталась им объяснить, что ничего не понимаю во всем этом, но они и слушать не желают. Говорят, что без разницы, сколько яда намешать — выход один. Мне сбежать не удастся — они оставили одного из своих, «черномундирников». Караулит меня. Еле-еле удалось спуститься вас предупредить. Как выдастся случай — уходите! И не выходите из подвала, что бы ни случилось со мной, если еще будете здесь!