На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Соглашаться на эту работу? — отступила на шаг от него Лена, раздумывая, не шутит ли он. — Я не соглашалась на эту работу! У меня просто не было выбора!
— Выбор есть всегда, — отрезал Рихард.
— Да, это правда, — вспомнила Лена убитого мальчика-подростка на узловой станции Минска. — Выбор был. Быть убитой или оказаться здесь — вот и весь выбор.
Они посмотрели друг другу в глаза пристально. Второй раз за последний год Лена не отвела взгляд первой. Смело выдержала зрительный контакт, как тогда, с Ротбауэром. Она чувствовала сейчас свою правоту. А еще устала постоянно бояться смотреть прямо глаза в глаза и говорить открыто
— Ни у меня, ни у Кати не было выбора. Катя пришла на рынок обменять гусей, чтобы найти ботинки для своего брата. А я оказалась там, чтобы… чтобы выменять что-то из личных вещей на еду. Потому что у меня точно так же не было выбора, где найти еду. Чтобы не умереть с голода после того, как мою страну сделали нищей.
— Разве она не была такой до прихода нашей армии? — спросил иронично Рихард. — Мама рассказала мне, что Янина впервые увидела ванну и унитаз только здесь, в Розенбурге. Чего ты ждешь от меня сейчас? Сочувствия к твоей истории?
— Нет, я прожила достаточно долго рядом с немцами, чтобы понять, что они лишены даже капли милосердия! — отрезала Лена зло. — Только такие люди могут хладнокровно и без зазрения совести убивать женщин и детей. Скольких убил ты, чтобы получить свой Железный крест из рук фюрера?
Она сама не поняла, как у нее вырвались эти слова. Ужас, испытанный недавно при понимании, что война уже почти проиграна, злость на судьбу за собственные несчастья и ненависть, вызванная воспоминаниями об оккупации, вылилась в обжигающую ярость, лишающую рассудка. Но тут же захотелось вернуть последнюю фразу назад. И не только потому, что на его лице шевельнулся опасно желвак, а глаза стали опасно холодными. Потому что сама испугалась этих слов и правды, которая скрывалась от нее до сих пор. А еще на мгновение остро кольнуло потрясение и боль, мелькнувшие в его глазах на долю секунды.
Рихард так быстро схватил Лену за предплечье, что она не успела увернуться. Потянул на себя, легко преодолевая ее сопротивление. И ей пришлось в итоге поддаться его силе, опасаясь, что он может порвать ей форму.
— Я не расслышал, что ты сказала, — сказал он тихо, глядя ей в глаза. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть в его лицо. А еще стоило огромных усилий не показать сейчас своего страха. — Повторишь вопрос?
— Я видела тебя в кинохронике, Сокол Гитлера, — назвала его прозвищем, услышанным в том коротком фильме, Лена. — За что ты получил свой Железный крест из рук фюрера?
— За свой семьдесят третий сбитый самолет томми, маленькая русская. Но это был не тот вопрос, как мне кажется. Повторишь тот самый?
Они смотрели друг другу в глаза, как показалось Лене, очень долго, прежде чем Рихард заговорил снова, так и не дождавшись ответа.
— Я понял, — произнес он, разжимая пальцы и отпуская ее руку на свободу. — Ты далеко не глупа. Просто безрассудна и юна. «Лучше страшный конец, чем бесконечный страх». Шиллер. Один из великих классиков Германии. Читала его?
Он отошел от нее и поднял портсигар с пола, оставив остальное на утро для уборки прислугой. Побарабанил пальцами по серебру, раздумывая что-то, а потом повернулся к Лене, пытающейся выровнять дыхание в волнении.
— Ты можешь идти, Лена, — приказал он. — Не забудь баумкухен. И еще постарайся отныне держать свои соображения о людской природе при себе. Согласись, ты совсем не в том положении, чтобы философствовать о зависимости милосердия от национальности.
Позднее,
Только под утро пришел ясный ответ. Она хотела, чтобы он ее ударил. Провоцировала его. Подталкивала сама к насилию, словно проверяя, перейдет ли он ту самую грань, что позволит Лене поставить Рихарда мысленно в ряд с остальными немцами. Если бы он ударил ее, то это помогло бы не думать о том, что она чувствовала к нему. А еще помогло бы заглушить то, что просыпалось в ее душе, задавить на корню тонюсеньким ростком.
Из-за этого Лена теперь не могла никак не думать о Рихарде. Мысли крутились о его словах и поведении, а взгляд то и дело останавливался на нем, что бы она ни делала. Обслуживала ли завтрак или обед, бесшумно скользя рядом с ним с подносом в руках. Нарезала ли цветы в саду во время его прогулки с собаками. Вытирала бы пыль или мыла бы зеркала смесью уксуса и воды, чтобы те блестели, когда он случайно был в той же комнате.
Сложнее всего, конечно, было с зеркалами. Пару раз Рихард отвлекался от газет или книг, которые читал, и ловил ее взгляд в отражении, заставляя ее краснеть. И ей становилось стыдно, что она вот так подсматривает за ним. И за свои чувства к нему. Они выглядели предательством. Особенно в преддверии памятной для Лены даты.
В эти редкие моменты их встреч Рихард никогда не заговаривал с ней. Все приказы он отдавал знаками. Когда ему требовалось подлить вина в бокал или чай в чашку, он просто приподнимал посуду вверх, демонстрируя, что она опустела. Когда ему требовалось забрать белье для стирки из комнаты, он, не глядя даже в Ленину сторону, просто указывал рукой без слов. Словно он решил ее игнорировать, пришло в голову Лене после двух дней подобного молчания. Она стала пустым местом для Рихарда. Какими были все русские для баронессы, общающейся за редким исключением с прислугой только через Биргит.
Это только к лучшему, убеждала себя Лена. От немцев стоит держаться подальше. Особенно от тех, кто несет кровь и смерть под знаком рейха. Семьдесят три самолета. Семьдесят три отнятых жизни. И это за исключением тех, кто стал жертвой на земле. Вот о чем, нужно было думать. И о дате, которая неумолимо приближалась.
В тот день в Розенбурге собралась небольшая группа детей в возрасте от семи до четырнадцати лет. Маленьких воспитанников Гитлерюгенда из ближайших городков привезли специально для встречи с Рихардом. Баронесса готовилась к этому собранию особенно — приказала Айке испечь печений и кексов, а еще сварить вкуснейших взваров из первой черешни. Для этого Войтек отвозил Лену и Катерину на сборку на ближайшую ферму, где ягоды были особенно хороши.
Обслуживала маленьких гостей Урсула. Русских служанок не пустили в гостиную, где дети расселись кто куда — на диваны, на стулья, в кресла и даже на полу, скрестив ноги. Да и Лена не особо расстроилась этому, помня о том, как жестоки были дети в этой форме девушке-остарбайтеру на улочке Йены.
Всем хотелось послушать рассказы Рихарда о полетах и о его подвигах во имя нации. В углу гостиной замер в коляске Иоганн. Гордая баронесса заняла место в мягком кресле, чуть поодаль от сына. Даже Лена один раз подошла к дверям из любопытства.