На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
Хотя разговоры с заключенными строго преследовались, кое-что «зеки», работавшие в управлении, слышали от своих вольнонаемных коллег, которые, несмотря на «строгий запрет», относились к ним большей частью дружелюбно и с симпатией. Таким образом, кое-какие сведения проникали в зону лагеря и, конечно, в наш «крепостной театр», обслуживавший начальство ББК.
Но все равно, хотя и смутно ожидаемый, этап грянул неожиданно. С вечера и всю ночь людей вызывали по формулярам «с вещами» и отправляли в Медвежьегорскую «пересылку». Она оказалась переполненной — тут были заключенные из самых разных мест Беломорлага, как из ближних лагпунктов (тут оказались и мои знакомые из конструкторского бюро в Пиндушах), так и из дальних — из Надвоиц, Сегежи, Сороки, вплоть до Кеми.
В основном тут были представители интеллигенции —
Большинство лагерников этой категории относилось к людям, приговоренным к расстрелу, с заменой меры наказания десятью годами. В то время это было «потолком». Двадцать пять стали давать значительно позже, в 40-х годах, после войны. Всю 58-ю статью в лагерях в ту пору и начальство, и «бытовики» дружно величали «контрой».
Из театральных в пересылку угодили только несколько мужчин-актеров; из женщин — я одна. Мы прожили там несколько дней, и я не назвала бы их «ужасными». Скорее, наоборот. Никто еще не знал, что нас ждет. Все были взволнованы и возбуждены ожидаемой переменой. Казалось бы, смешно было ожидать перемены к лучшему — людей сюда собрали не с «общих работ», не с лесоповала — они и так жили в лагере в наилучших условиях и работали по своей специальности. Чего же лучшего можно было ждать?!
Но встречались среди пересыльных наивные и экзальтированные люди, которые шепотом настойчиво уверяли, что это — этап на пересмотры дел, и приводили «веские» аргументы: ведь арестованных по статье 58–10 не забрали. А почему? Да потому, что их дела не признали столь вопиющими. Их обвиняли в болтовне, а поди разберись, болтали они или нет. Но вредительство, шпионаж, террор — ведь это же вещественно! Тут же факты нужны, факты! А где же они? Нет, нет — это пересмотр, вот увидите!
Правда, таких слепо верящих было мало. Ходило много слухов: это будет дальний этап в какой-то новый северный лагерь — Норильск. Новый лагерь, он только строится, нужны специалисты, потому и идет отбор специалистов.
Ну а такие, как я? Газетный работник, детская писательница, к тому же начинающая, без «имени»? В каком качестве я могла пригодиться в далеком северном лагере, хотя бы и новом?!
— Ну, какой-то процент случайности всегда может иметь место, — рассудительно отвечали желающие верить в Норильск.
Но ходили слухи и более зловещие. Их люди просто гнали от себя, до последней минуты не желая в них поверить. Это было страшное слово «Водораздел».
Как я уже упоминала, это был жупел, которым пугали в управлении, в театре, в конструкторском бюро, на любой «блатной» работенке. Это название объединяло в себе несколько штрафных лагпунктов БеломорБалтЛага, на самом верхнем участке ББК, куда заключенных отправляли за провинности. Из нас никто не бывал на «Водоразделе», но мы все знали, что там делалось: там были только лесоповал и «загибаловка» — гибель от истощения.
Загибались на «Водоразделе» все. Вместо леса — одно мелколесье, и никаких норм выработать даже настоящим работягам было невозможно. В результате хлебная пайка срезалась до 200 граммов, а это означало голод и истощение. Сначала люди переходили в разряд «доходяг», потом попадали в лазарет на лагпункт «Северный», из которого уже никто живым не возвращался. Верить в то, что нас отправят на «Водораздел», никому не хотелось… И все же это оказался именно он. Мы ни в чем не провинились. Просто настал 1937-й год, и лагерники ощутили его на своей шкуре точно так же, как и весь народ Союза Советских Социалистических Республик… Прежде чем рассказывать о нашем этапе на «Водораздел», хочу еще немного вернуться к тем немногим дням, которые мы провели на пересылке, так как они сыграли большую роль в моей дальнейшей лагерной судьбе. Жили мы там все еще довольно вольготно. Пересыльные бараки — и мужские и женские (впрочем, такой был всего один, да и то полупустой) — стояли за одной общей загородкой, и в «зоне» можно было беспрепятственно ходить, гулять и сидеть на завалинках
Здесь, на пересылке, я встретила Андрея Быховского — яркого, энергичного и интересного человека, который стал до конца своих дней моим самым дорогим и близким другом и благодаря влиянию которого я в конечном итоге не погибла на «Водоразделе». Обстоятельства его жизни были необычными даже среди пестрого калейдоскопа прочих историй.
Племянник ставшего известным в 20 — 30-е годы заслуженного артиста Юрьева [4] , он рано остался сиротой и до революции воспитывался в семье дядюшки, где детей, впрочем, никак не воспитывали и они росли сами по себе, отделенные от мира взрослых, всецело переданные на попечение старой и преданной няньки — фанатично религиозной и суеверной старухи, населившей детскую чертями и домовыми, лешими и ведьмами, невероятными чудесами и ожиданием загробных адовых мук.
4
Юрьев Юрий Михайлович (1872–1948), русский и советский актер, театральный педагог. Заслуженный артист Императорских театров, народный артист республики, народный артист СССР (1939), лауреат Сталинской премии (1943). — Прим. ред.
Но детей она любила, и они ее любили, особенно за эти таинственные, страшные и непонятные истории, которые старуха им рассказывала. А маленький Андрейка просто их обожал. К старой юрьевской няньке он сохранил самые теплые чувства. Жуткий и таинственный мир детской надолго завладел фантазией мальчика, заронил необоримую тягу ко всему неизведанному, заколдованному и опасному. На всю его жизнь!
…Ко времени революции Андрей Быховский оказался юнкером. Сражаясь за «Россию, царя и Отечество» и отступая вместе с врангелевским войском, он покинул Крым. Так волею судьбы оказался Андрей белоэмигрантом за границей, хотя политика никогда его не привлекала и он не собирался делать политическую карьеру, да и не особенно еще разбирался, что к чему в этом большом мире… Бросок за границу ощутился им как рывок в неизведанную романтику. Разлука с родиной представлялась делом временным и не слишком тяжелым, тем более что людей родных и любимых в России не осталось, а отношения с дядюшкой и двоюродными сестрами были холодными.
И вот, по существу мальчишка 19 лет, без специальности, без денег, без знакомств и покровителей, оказался Андрей в одиночестве за границей… Но не пошел обивать пороги иммигрантских комитетов, а с удовольствием стал жить «сам по себе». Ему хотелось все увидеть, все испытать. И он увидел и испытал… Прошел «огонь, воду и медные трубы».
Чем только Андрею ни приходилось зарабатывать на жизнь! В Греции он держал тараканьи бега. Из Австрии в Венгрию доставлял контрабанду, отсиживая по несколько месяцев в тюрьмах при поимках. В Бразилии бежал из легиона наемных войск, едва не погибнув от тропической лихорадки и нечеловеческих условий жизни легионеров. Был мелким разносчиком и «зазывалой» в каирских лавчонках. Едва не сделался наложником какого-то не слишком крупного эмирчика. Наконец, устав от скитаний и голода, Андрей охотно завербовался у набиравшего учеников сербского отца-иезуита в религиозный колледж, который готовил служителей церкви. Особо способные ученики могли рассчитывать в будущем даже на епископат. Андрей оказался способным учеником — одним из первых. С ним вскоре начали носиться и готовить его в помощники епископа.
Два года он жил припеваючи, катался как сыр в масле — отоспался, отъелся на иезуитских харчах, про себя посмеиваясь над церковной братией, над фанатиками и схоластами. Но все же немало было прочитано и серьезных, научных книг. Многие вопросы философии и истории увлекали. Однако приближался выпуск, и Андрей решил, что пора сматывать удочки. В епископы он не собирался. Поблагодарив братьев-иезуитов — мысленно, конечно, — Быховский удрал из колледжа. Опять настала пора бродяжничества, но за годы, проведенные среди серьезных, образованных людей, он получил разносторонние знания, которые заставили его на многое взглянуть серьезнее.