На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
На собственном опыте я убедилась, что сифилис далеко не так уж заразен, как это считает медицина. Женщины-уркаганки не считались с тем, что свое, а что чужое. Ложка, миска, котелок — что подвернулось под руку, тем и пользуются. Их не волновало, чье это полотенце, чья это подушка, а то и просто чья это постель. То ли спьяну бухнулась куда попало, то ли лень встряхнуть свою, но зачастую, придя с работы, заставала я на своей постели спящую бабу, и растолкать ее не было никакой возможности.
…В ту самую первую ночь, вернее под утро, когда в бараке стало уже совсем светло, я, проснувшись, вдруг увидела, как повешенное мною на столб платье вдруг взмыло в воздух и потихоньку начало
Впрочем, тем же утром я выменяла обратно свое платье на пайку хлеба, а так как свою собственную снедь, сбереженную на этапе, сама разделила между моими сожительницами (в бараке их было не так уж много — большинство околачивалось у своих «хахалей» по другим баракам), то тут же стала «своей в доску», и женщины из нашего барака никогда меня больше не обижали.
Скоро выяснилось, что спать в помещении вообще невозможно, даже тогда, когда ноги подкашиваются от усталости. Пропорционально возрастающей жаре возрастало и полчище клопов, выгоняя нас из барака, и мы устраивались где-нибудь поодаль, на свежем воздухе. Но все это пока было впереди.
А теперь несколько слов о том, что произошло с мужчинами из нашего этапа. Пока нас проверяли и пересчитывали, настала северная карельская ночь. Когда наше «стадо» наконец оказалось по другую сторону от вахты, мужчин со всеми их пожитками погнали в большой и длинный барак, с виду больше похожий на скотный двор или конюшню из-за узких с горизонтальными прорезами окон. Конечно, света сквозь них даже и светлой карельской ночью проникало мало, а освещения в бараке вовсе никакого не было.
Ощупью, натыкаясь друг на друга, на вещи и нары, живой поток втекал в барак, и наконец за последним человеком закрылись двери, загремели засовы и замки. Люди наконец могли отдохнуть. Среди ночи в запертом бараке поднялось нечто невообразимое. Дело в том, что длинный барак был перегорожен посредине сплошной досчатой стеной. В одной половине находились вновь прибывшие этапники, проходившие по 58-й статье, а в другой — жившие здесь уже давно мужчины-уркаганы.
Урки — народ энергичный и сообразительный, если еще не успели стать доходягами. Информация у них поставлена отменно, и они всегда знают обо всем, что делается в лагере. Они не мешкая разобрали перегородку, и в темноте и давке начался невиданный грабеж. Тащили и отнимали не только чемоданы и мешки — раздевали людей догола и избивали сопротивляющихся.
Крики, вопли, призывы начальства и конвоя, грохот, мат сотрясали не только барак, а и весь небольшой клочок земли, который назывался лагпунктом. Но ни один конвоир не приблизился к бараку, ни одного выстрела, хотя бы в небо, для острастки не раздалось с вышек… Это никого не касалось.
На нашем лагпункте не было ни одного дерева или даже самого сухого и пыльного куста. Только несколько деревянных бараков, а за ними — ямы от выкорчеванных когда-то здесь росших деревьев. По вечерам, в короткое время от ужина (он же — обед) до отбоя, вокруг каждой ямы собиралась своя компания. И даже урки не занимали «чужой» ямы…
Когда мы приплетались с лесоповала (другой работы здесь вообще не было), уже пережив параксизмы голода, с привычной сосущей тупой болью под ложечкой, наша компания занимала свою яму, а я с ведром и пятью-шестью талончиками отправлялась за «обедом». Дело в том, что женщинам все же наливали погуще, а иногда вплескивали в ведро лишний черпак.
Меню не было разнообразным — почти все лето варили «затируху» на «бульоне» из толченых сухих костей, и этот порошок плавал в супе вроде нерастворимого гравия. Это
Они рассаживались полукругом возле ямы и, как зачарованные, не отрывали от нас своих блестящих и жадных глаз. Через короткое время, как по команде, крысы вдруг делали короткий бросок вперед и снова замирали. Еще шаг — и опять как статуи… Еще бросок… Но тут кто-нибудь из нас не выдерживал и принимался звенеть ложкой о край миски:
— Брысь вы, окаянные!
Крысы неохотно отодвигались задом, а потом начиналось медленное наступление. Чтобы прогнать их совсем, надо было встать, затопать ногами или запустить в них чем-нибудь. Удивительно, чем питались эти жирные мерзкие твари там, где люди умирали с голоду?! В «урочьих» ямах горели маленькие костерки, и на них в жестяных манерках булькало варево — варились крысы. Говорили, что они были вкусные и нежные, вроде крольчатины.
Когда мы стали «своими» и завели знакомство с некоторыми из урок, мне не раз предлагали отведать белого и аппетитного на вид крысиного мяса — такой кругленький и аккуратный окорочок. Но стоило вспомнить, как эти пестро-рыжие тяжелые твари с омерзительными голыми длинными хвостами одна за другой шныряют в уборной, скатываясь вниз по стенам, нахально снуют по стульчаку, прямо по ногам, — и отвратительная спазма перехватывала горло… Не могу! К чертям!
В нашей компании оказался, кроме новых знакомых, и мой сдаточный капитан из Пиндушей — тот самый Евгений Андреевич, который приветствовал меня гудками с залива Онежского озера и с которым мы так недавно — всего лишь в прошлое лето — «элегантно» обедали в столовой, как отметил кто-то из инженеров конструкторского бюро Пиндушского лагпункта. Но боже мой, как же он выглядел теперь! Когда мы (наш этап) прибыли на «Водораздел» и я встретилась с ним, то в первые минуты просто его не узнала. А ведь Евгений Андреевич прибыл сюда всего лишь месяца за полтора до нас! Он исхудал до неузнаваемости. Вместо белоснежного кителя — засаленная телогрейка «двадцатого» срока; вместо капитанской фуражки — какая-то крохотная клоунская шапчонка, и огромные стоптанные «шанхаи» на босых ногах…
Единственное, что осталось по-прежнему, — он даже здесь умудрялся как-то и чем-то бриться. И красивое длинное лицо его с глубоко сидящими печальными глазами было по-прежнему аристократично. И так же почтительно и нежно капитан целовал мне руку при встрече поутру, и так же галантно говорил комплименты… С Андреем Быховским они быстро подружились, несмотря на значительную разницу лет. Ему, как говорил Евгений Андреевич, имея в виду мое увлечение Андреем, он «грустно завидовал», что ничуть не омрачало их дружбы.
На работу капитана не гоняли — отекшие ноги едва его держали, и он тормозил работу всей бригады. Конвоиры отказывались его брать. И целый жаркий, душный и голодный день Евгений Андреевич ждал нашего возвращения с работы и встречал нас недалеко от вахты. Вечерние часы — краткие, как мгновения, часы у «нашей ямки» — были единственным лучом света, озарявшим последние дни его жизни. К сожалению, недолго.
Вскоре после нашего прибытия Евгения Андреевича забрали в лагпункт «Северный», где находилось отделение нашего «Водораздела». Там, как говорили, был большой лазарет, но оттуда никто уже не возвращался. Не вернулся и мой капитан. Остался только в моей памяти…