На перекрестках встреч: Очерки
Шрифт:
И старичок довольно правильно пропел дребезжащим тенорком знаменитую арию короля Филиппа из оперы Верди «Дон Карлос»: «Не был я ею любим, о, нет, нет, никогда».
– Я и сам сызмальства пою, – входит в раж старичок, полностью отключившись от рыбной ловли. – Какая жизнь без песни, скукота, да и только! Давай-ка, братец, споем. А?
– Не привык я вот так, – конфузился Огнивцев, – да и врачи но велят петь на воде, влажность-то какая!
– А ты их не слушай, мало ли чего наговорят, – убеждает старик, – давай, подхватывай!
«Ничто в полюшке не колышется», – запел он козлиным скачущим голосом. «Только грустный напев где-то слышится», – подхватил певец своим могучим басом. Песня ширилась и разливалась по просторам залива. Смолкли голоса отдыхающих, разбивших на берегу палатки,
– Не мог сдержаться – красотища-то какая была вокруг, – вспоминал невец, – грех не спеть.
Да, Огнивцев любил природу. Заядлый рыболов, он мог прозевать поклевку и потом долго сокрушаться: «Загляделся на облако!» Мог вернуться из леса с пустым лукошком – «заслушался птиц». Видела я и его фильм о цветах. Сколько же пришлось ему обойти лесных лужаек, оврагов, садов, парков, оранжерей, чтобы запечатлеть на цветную кинопленку эту действительно божественную, чарующую красоту! Многих удивляло: такая глыба, могучий, сильный человечище – и вдруг этакое не мужское увлечение. Впрочем, у него это была не единственная страсть. Артист с удовольствием пересаживал десятки молодых деревцов, давая своему занятию простое объяснение: «Пройдут годы, нас уже не будет, а дубы и клены будут шуметь, радовать род людской мощью и красотой».
Еще один штрих творческого портрета Огнивцева остался в памяти – большое значение придавал он душевному настрою и часто повторял полюбившуюся ему мысль Михаила Пришвина о «священном порядке в душе творца, каким является в какой-то мере каждый работник, мастер своего дела». Этот священный порядок повелевает мастеру поставить все предметы на свои места, а также и определиться самому в служении и отделаться от прислуживания. «Требуется достоинство, и больше ничего», – заключал свою мысль Пришвин. Кстати, скажу, что, вспоминая замечательных людей, с которыми встречалась или работала, приходишь к убеждению: они обладали несомненным чувством достоинства, относясь к творчеству с тем трепетом и чистотой, без которых нет и быть не может настоящего мастерства.
И вот еще в чем глубоко убедили меня встречи с Огнивцевым и его искусством: подлинного мастера отличает не только высокий профессионализм, но и огромная требовательность к себе и другим.
За год до кончины я встретила его в студии грамзаписи фирмы «Мелодия». Он с огорчением сетовал на искажения при воспроизведении его голоса, выражая недовольство и низким качеством дисков, и техникой записи.
– Объем большого оперного звука никак не может записаться точно, – с горечью говорил он. – Техника способна увеличить маленький звук, прибавить обертонов и усилить через микрофон камерно-миниатюрный голос, но большой звук оперного певца трудно «убрать»! Искажается тембр, нет естественной сочности звука. Да и материал, из которого сделана пластинка, – не тот! Отрицательной стороной всего этого процесса является и то обстоятельство, что иногда запись производится в несколько приемов. Начинаю записывать арию, говорят: «Стоп, в следующий раз допишем». И вот через несколько дней «приклеиваем» к прошлой записи вторую половину арии. А я сегодня другой, настроение другое, голос звучит не так, да и звукорежиссер забыл, как я стоял по отношению к микрофону, где располагались мои партнеры, как звучали их голоса и так далее. Часто звукорежиссер ведет запись «крупным планом», исчезают «мелочи», от которых зависят гармония красок, нюансы голоса, музыкальная мысль произведения, даже правда образа. Приходится доказывать, что бравурные, мажорные тона, драматические монологи, баллады не могут быть записаны в один и тот же день с лирическим пиано и легато.
Тем не менее, за несколько месяцев он напел в студии столько пластинок, что их хватило бы с лихвой на добрый десяток лет. Возможно, артист чувствовал неотвратимость скорой смерти и старался осуществить то, что планировал на годы. Во всяком случае, последний театральный концертный сезон в его жизни прошел в высшей степени плодотворно. В честь XXVI съезда Коммунистической партий он единственный в Большом театре дал на прославленной сцене большой сольный концерт, доказывая всем, что его вдохновенное
Меня до сих пор поражает эта титаническая стойкость артиста-гражданина, так беззаветно преданного главному делу своей жизни.
Такая взыскательность, нравственная прямота и строгость к себе – явление редкое даже в тех сферах художественного творчества, где таланты сами по себе не редкость. «Для морального величия и чистоты искусства, – писал Цвейг, – нет ничего более губительного, чем легкость, с какой самый равнодушный слушатель… может в любую минуту дня и ночи наслаждаться самым святым и возвышенным, ибо из-за этой доступности многие забывают о муках творчества и без благоговейного трепета потребляют искусство…» И хорошо, что в нашей культуре нашелся еще один человек среди сонма талантов, который жизнью своей напомнил, что искусство – это священная страда, истинное служение лучшим идеалам, что оно не подарок случая, не легкое развлечение, а подвижнический труд. Я глубоко чту этого замечательного поборника совершенства за то, что ему удалось научить тысячи и тысячи людей почитать подлинные творения и ценности, созданные человеком.
Георгий Свиридов
Первая встреча с Георгием Васильевичем Свиридо-вым состоялась в Ялте в 1963 году. Доброжела-тельные глаза, мягкая улыбка, внимание к собеседнику и предупредительность в движениях. Даже трудно представить себе, что этот человек может оказаться, как говорил Арам Ильич Хачатурян, «ужасным спорщиком», страстным охотником до жарких диспутов и дискуссий, не стеснявшимся в выборе эпитетов, когда ниспровергались общепризнанные истины. Мы разговорились. Маститый композитор обладал богатейшей эрудицией, широтой интересов и отличной памятью. Георгий Васильевич со знанием дела говорил о Мусоргском и Рублеве, Блоке и Есенине, работах молодых современных музыкантов. В любой момент он мог высмеять бессмысленное музыкальное кокетничанье иных исполнителей в угоду обывателям, преклонение перед модой, нигилизм и эпигонство. Пылкие привязанности п непримиримые антипатин не нарушали общей гармонии его личности. В конце беседы он предложил мне свою обработку русской народной песни «Липа вековая». Я посмотрела бегло ноты, прошлась по клавиру и с этакой молодецкой заносчивостью выпалила:
– Извините, но я пою эту песню в обработке моего первого учителя Захарова.
Это прозвучало, конечно, бестактно, но Георгий Васильевич, казалось, не обратил никакого внимания на мои слова. Он просто сказал:
– Ну что же, я рад, что вы бережете память о Захарове, которого я очень люблю и почитаю.
Спустя несколько лет, когда мне пришлось вновь встретиться со Свиридовым, я испытала неловкость за те злополучные слова.
– Стоит ли об этом вспоминать? Все, что ты сделала в искусстве, оправдывает тебя…
Когда-то Гейне отмечал, что поэты начинают с того, что пишут просто и плохо, потом сложно и плохо и, наконец, сложно и хорошо. Но далеко не многим удается начинать писать просто и хорошо. Если отнести слова Гейне к композиторам, то Свиридова можно смело поставить в число тех, кто пишет сразу и просто и хорошо.
– В его музыке, – говорил Д. Шостакович по поводу кантаты «Курские песий», – нот мало, а музыки очень много.
Творческий путь Свиридова был нелегким. Жизнь его началась с испытаний. Маленьким мальчиком он познал горе – в 1919 году отца, крестьянина, большевика, убили деникинцы.
В Курске, где юный композитор провел свое детство, он увлекся литературой – читал и перечитывал Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Терпеть не мог фортепиано, однако любил балалайку и в самодеятельном оркестре исполнял партию балалайки-секунды. Летом 1929 года на вступительных экзаменах в музыкальное училище сыграл марш собственного сочинения. Студенческие годы Свиридова совпали с суровыми испытаниями первых пятилеток. И неизвестно, как сложилась бы судьба будущего композитора, если бы не учеба в Ленинградской консерватории у таких педагогов, как Д. Шостакович и И. Соллертинский. Под их воздействием Свиридов сформировался как человек и музыкант.