На сердце без тебя метель...
Шрифт:
Он стал для нее в те мгновения всем. Ее надеждой, теплом ее сердца, якорем, который удерживал на волнах судьбы, что то и дело угрожали утащить на самое дно, где нет ни единого проблеска света. Не потому ли она цеплялась за его плечи так сильно, не желая ни на единый миг отпускать от себя, боясь потерять то, что обретала только с ним?..
— Elise… Elise… — хрипло шептал Александр, и Лиза выгибалась ему навстречу или прижимала его к себе сильнее, упиваясь невероятными по силе ощущениями, что он вызывал в ее теле. И тихо отзывалась на его шепот, будто на некий вопрос:
— Да… да…
Только раз реальность вторглась в ее морок, так сладко кружащий голову. Когда острая боль разорвала туман наслаждения, заставляя инстинктивно вскрикнуть в тишине комнаты,
— Je suis bien[190], — поспешила заверить Лиза, заметив неподдельную тревогу в глазах Александра. И повторила, обхватывая ладонями его лицо: — Je suis bien…
— O bon Dieu, Elise, — прошептал он в ответ, и ей вдруг показалось, что голос его дрогнул, а глаза подозрительно блеснули в неясном свете свечей. Но Александр запустил пальцы в ее волосы, разметавшиеся по диванной подушке, и уткнулся носом в ее шею, будто пряча свое лицо от ее взгляда. — Elise…
С каждым последующим мгновением Лиза понимала, как необратимо менялась ее жизнь. Александр не просто захватил в плен ее тело и душу, которые она столь безрассудно дарила ему сейчас. Он менял ее сущность, открывая прежде закрытые двери. И отчего-то все было таким естественным для нее: тяжесть его тела, запах и тепло его кожи, твердость мускулов под ее ладонями. Словно случилось то, что должно было произойти. В отличие от единственного момента, когда другие руки и губы попытались перейти ту самую грань, через которую она сейчас сама шагнула без раздумий.
— Я люблю, — проговорила Лиза одними губами самой себе, борясь с тяжелеющими с каждым мгновением веками. На ее губах играла довольная улыбка с тех пор, как услышала тихий стон наслаждения, сорвавшийся с губ Александра, и когда он лежал расслабленно на ее теле, пытаясь выровнять дыхание. Разве это не любовь, когда твоя душа поет просто оттого, что хорошо ему? — Я люблю тебя…
Александр был без меры удивлен и несколько раздосадован, когда спустя некоторое время поднял голову и заглянул в лицо Лизы, чьи пальцы уже не ласкали его волосы, а лежали на его плечах. Она спала, приоткрыв губы, чуть распухшие от его поцелуев. И снова в его голове проснулась та назойливая мысль, что неприятно звенела фоном на протяжении их недавнего диалога. Тогда, в первые минуты, Александр решил, что девушка пьяна — уж слишком сбивчивой была ее речь и странен блеск глаз. Но после почему-то поверил в искренность слов Лизы, в ее раскаяние, и настолько потерял голову от смеси невинности и греха во всем ее облике… Или это долгое воздержание взяло верх? Забылись мысли и о тщательно расставленной ловушке, и о возможной благодарности за предложенную помощь. И даже злость на то, что Лиза, собираясь стать женой старика, решила оставить себе приятные воспоминания для будущей жизни в браке.
А теперь понимал, что причиной ее странного и безрассудного поведения был дурман лауданума. И неприятно царапнуло горечью в душе от этой догадки.
Когда Лиза зябко повела плечами, Александр нащупал на полу небрежно брошенный некогда халат и бережно накрыл ее обнаженное тело. И снова все мысли вон из головы при взгляде на это лицо, при прикосновении к этому хрупкому телу…
Поленья в камине догорали, медленно таяли свечи, впуская в комнату полумрак, постепенно выползающий тенями из углов. А Александр все смотрел и смотрел на легкое движение ресниц, на мерно вздымающуюся грудь и чуть приоткрытые губы, не в силах выпустить Лизу из рук и даже переменить позу, несмотря на то, что от неудобного положения уже неприятно покалывало в затекшей руке. Только, когда часы на каминной полке мелодично пробили два раза, напоминая о быстротечности ночи, он решительно поднялся с кушетки. Сон Лизы был настолько глубок, что она при этом только удобнее устроилась на освободившемся пространстве.
Ранее Александру приходилось только сбрасывать одежды с женского тела, а никак не облачать девицу, выполняя роль горничной.
Когда Дмитриевский нес Лизу в ее покои, дом спал. Тишину ночи лишь изредка прерывали удары ветра в оконные стекла. Только однажды, когда он миновал длинный коридор в гостевую половину, ему послышался какой-то шум у подъезда. Но торопясь вернуть Лизу в постель, Александр не стал подходить к окнам. А вот горничная, прислуживающая гостьям Заозерного, не спала и тут же распахнула дверь, едва он тронул дверную ручку. Залаял звонко щенок, спрыгнув с постели навстречу нежданному визитеру, и Ирина, разгадав значение властного взгляда барина, быстро подхватила Бигошу на руки. Она сжала щенку челюсти, чтобы Александр, устроив девушку в постели, мог уйти незамеченным из комнаты. И когда он медленно закрывал дверь покоев и долго стоял, то сжимая, то снова разжимая дверную ручку, ему действительно казалось, что ни одна душа, кроме горничной, не знает о том, что он был там, где ему быть вовсе не должно.
Уходя прочь по еле освещенному коридору, Дмитриевский не знал, что сейчас, в этой ночной тишине, кто-то неотрывно смотрит ему вслед. И взгляд этот горит такой яростью, что она буквально пропитывает воздух вокруг.
Когда шаги Александра стихли, к двери метнулась тень, и мужская рука легла на дверную ручку. До безумия хотелось распахнуть эту дверь и перешагнуть порог. А потом заключить свои объятия ту, что сейчас была там, в комнатах, и увезти прочь из Заозерного, как он и планировал сделать этой ночью.
Решение пришло неожиданно минувшим днем, когда он в который раз мысленно повторял слова, переданные через верного ему человека — из тех самых уст, что едва ли могли солгать или слукавить, он знал это как никто.
«…Тем, кого любопытство томит, кому же мое сердце отдано, скажи… Разве может прельстить легкий игривый ветерок или теплый спокойный ветер, когда так и манит к себе буйный вихрь, способный все согнуть на своем пути и подчинить своей воле?..»
Все верно. Что он и кто он, особенно ныне, в сравнении с влиятельным и благородным графом Дмитриевским? Но не только извечное понимание разницы в положении, состоянии, душевных качествах, наконец, терзало его душу. Еще тогда, в имении, когда наблюдал за Александром и своей bien-aim'ee, он остро почувствовал, что Лиза явно склонялась к тому, как и все остальные женские особы любого возраста и положения. И видит бог, он сам сделал все, чтобы так случилось.
Он сидел тогда в темной комнате на станции, где остановился проездом в ожидании лошадей. Или в ожидании чего-то иного? Не в силах заставить себя сесть в сани и продолжить свой путь подальше от Заозерного. И от нее, от Лизы… Под удивленные косые взгляды смотрителя он пропустил уже несколько почтовых, а под конец второго дня и вовсе перестал выходить из комнаты, предпочитая одиночество и темноту. Даже огня себе не велел приносить.
Он то бросался в постель и зарывался в твердую подушку лицом, то вскакивал и начинал ходить по комнате из угла в угол. И пытался думать не о Лизе, а о том, кто был ему дорог не меньше. О том, кто владел его душой и его помыслами. О своем отце.
Он снова и снова воскрешал в памяти частые разговоры с ним, моменты родительской ласки. С самого раннего детства отец был для него средоточием мира, образчиком поведения, кумиром. Удивительно привлекательной наружности, благородной стати и острого ума мужчина, его отец был любим многими, кто знал его. Единственное, чего не хватало ему, что было предметом его несбыточных мечтаний и приступов частой меланхолии — владения и титул Дмитриевских. О, это было бы действительно венцом для его отца! Получить то, что должно быть его, а не старого, выжившего из ума Николая Дмитриевского, покойного отца нынешнего графа.