На скосе века

Коржавин Наум Моисеевич

И будет их встреча — жестокость, безвыходность, мука. Все будут кричать, обвинять и не слышать друг друга, Не видя, что кто-то, весь чужд их страстям и отвагам, Почти подобрался к их чести, и славам, и шпагам. Ему это всё заменяют расчёт и забота. Он помнит: он так ненавидит за что-то кого-то, Что просто от жизни, от речи чужой он немеет. Всё кажется — кто-то взлетает, а он — не умеет. А

рядом статисты — у каждого облик и имя. Глазеют, не зная, что, в общем, расплатятся ими. За страсти и шутки, за всё, в чём они ни бельмеса. За эту игру, из которой рождается пьеса. 1978

В американском доме творчества

1

Всё не зря… Столько мест Я узрел… И какие места! .. Так был горек отъезд — Я ведь знал, что отъезд в никуда. Здесь я — кит на песке. Но раскаяньем я не томим. Не обманут никем — Ни молвой, ни собою самим. Вёл не страсти накал — Ясный смысл… В общем, всё я учёл: Я свободы искал И её здесь в избытке нашёл. В свете яркого дня Впредь вовек — ни в жару, ни в мороз — Не потащат меня На опасный и глупый допрос. Ни в ГБ, ни в Союз… То, что было, тому уж не быть. Я другого боюсь: Как всё это бывает — забыть. Как все видят сквозь тьму, Устают, находясь на краю, Или пишут в Крыму, В Доме творчества, словно в раю. И как бьёт через край Тайно радость, осилив беду, Словно веря, что рай — Род оазиса в чёрном аду. Не забыть бы про страх, Про двойной их и двойственный труд. И о тех тайниках, Где романы их времени ждут. Иль в счастливейший год, Соблазняя надеждами нас, Бьются рыбой об лёд И его пробивают подчас. В кандалах, в синяках, От потерь инвалиды уже… То, что в тех тайниках, И в моей ещё ноет душе. Я свободы достиг. Но стою совершенно один В мельтешенье пустых Мыслей, чувств, посягательств, картин. Мельтешат — не унять. Правит миром, уставшим пахать, Не стремленье понять, Не любовь… Страсть мелькать и мелькать. Страсть блестеть и не греть, Страх увидеть предел и черту: Остановка как смерть, Как паденье в свою пустоту. Грохот ног, всплески

рук: Ритма нет, и не стоит искать. Пусть всё гибнет вокруг! Лишь бы всё продолжало мелькать. Полный смыслом другим — Тем, что были, что будут века, Я здесь нужен таким Еще меньше, чем дома ЦК. И живу как в гостях. За бортом — без надежд и хлопот. — Знал, что будет всё так? — Знал… Но думал: авось пронесёт. Видно, дело к концу. Но сейчас, о весенней поре, Вновь живу я в лесу, Словно в Ялте на светлой горе. И себя самого Вспоминаю — всю радость свою. Отойдя от всего, В Доме творчества — словно в раю. Словно те ж тут места, Та же тяжесть на трудном пути… А не просто беда, От которой уже не уйти. Сзади — все рубежи. Но вокруг ещё зелень и свет… Странный сон… Длится жизнь… А её уже, в сущности, нет.

2

Моего ль это только заката Беспощадные жала лучей? …Был я прав иль не прав, но когда-то Я уехал из жизни своей. Да, я знал, что побег — не победа, Что хоть выпадет всё потерять, Но от старости я не уеду И от смерти не выйдет удрать. Мне не снилась, хоть многим и снится, Словно пляж посредине зимы, Золотая страна — Заграница, Праздник жизни, побег из тюрьмы. Да, свобода… Но предан ей свято, Знал и там я, что с ней тут беда: Запах тленья и жала заката Проникали ко мне и туда. Запах тленья там гуще… Но в годы Вплетены на последней черте Несвобода и жажда свободы, Тяга к правде, порыв к чистоте. Но не встал я за истину грудью. Представлял, как, смущаясь слегка, Мне в ответ прокуроры и судьи Станут дружно валять дурака. И добьют меня (всё понимая): «Что ж, хотел не как мы, так смотри…» Здесь — не то. Но острей донимают Тот же запах и краски зари. Запах тленья — чуть слышный, нежуткий. Он ласкает — амбре, а не прах. Он во всём: в посягательствах, в шутках, В увлеченьях, в успехах, в стихах. Всё — как жизнь, всё — кружится, всё чудо. Всё — летит, создаёт кутерьму. Лишь одно — никуда ниоткуда. И ещё — ни с чего ни к чему.