На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Она обрадовалась. Землянка все же не настоящая тюрьма. Поселили ее в землянке одну, и этому она тоже обрадовалась: все хотелось ей в тишине вспоминать — как встретилась она с Епифановым в кружке, как вышла замуж, как жили они, спорили, часто не соглашаясь друг с другом. Иной раз и не разберешь: муж они с женой или товарищи по кружку? Иной раз доспорятся до того, что и лечь в одну постель хоть и хочется, да неловко… А ведь как крепко любили друг друга… И вот поднялся он на борьбу… Может быть, она, Настя, виновата в том, что он взял в руки револьвер… Но… вина ее в том или заслуга?.. Она стояла у входа в землянку, против нее был забор, над ним уклонялось вечереющее солнце. Слева, в будке над частоколом, торчал
Она стояла возле землянки, а мимо проходил Квасков.
— Встать! — закричал он.
Настя стояла, зачем же было кричать ей «встать»? Она до того ненавидела всех жандармов и тюремщиков, что села.
Квасков выпучил глаза, подскочил, размахнулся… Женщина с силой отбила его кулак.
Надзиратель с минуту обалдело смотрел то на нее, то на свой кулак.
— Ты не подумай ко мне притронуться, — зловеще предупредила Настя, повернулась и спустилась в землянку.
Настю приговорили к порке.
На следующий день Грифцов узнал, что приговоренную сфотографировали, и фотография ее, по счету восемнадцатая, уже висит в кабинете Горяина. Узнал, что столяру заказан гроб.
В корпусе политических заволновались. Грифцов говорил с глазу на глаз с доктором Быковым.
— По закону разрешается применять телесное наказание только после резолюции врача, то есть моей, что арестант способен перенести наказание, и только в моем присутствии… Я такой санкции не дам.
Быков — маленький, весь обросший черным волосом.
— Вы знаете, Антон Егорович, Горяин остался очень недоволен моей попыткой тогда, ночью, спасти самоубийц. Запретил мне посещать тюрьму после захода солнца; обосновывает заботой о моем здоровье. По существу же: «Пусть отравляются, если хотят, — это меня устраивает». Тяжело, очень тяжело, буду настаивать на переводе.
— А вместо вас, доктор, пришлют сюда ярого монархиста!
Грифцов написал начальнику тюрьмы от имени всех политических каторжан короткое ультимативное заявление: наказание Епифановой должно быть отменено, иначе вся тюрьма объявляет голодовку.
Кругликов сказал Грифцову:
— Вот и вы, Антон Егорович, спустились со своих высот и вступили на столь порицаемый вами путь покойного Короткова!
— Ошибаетесь! Не встал и никогда не встану. Там вопрос касался халатов: носить нам, куртки или халаты. Здесь дело идет о человеческой жизни.
— Видите ли, Грифцов, вы упрощаете. Коротков понимал иначе: сломит нас Горяин или не сломит. Мы должны быть крепче смерти.
— Так почему ж вы не примкнули к нему? Чего ж лучше: царь и жандармы не осмелились казнить пятерых революционеров, так они сами себя казнили! Большей радости для жандарма и не придумаешь!
— Вы как-то странно мыслите, Антон Егорович…
— Недавно вы одобряли
Грифцов решил добиться свидания с начальником тюрьмы и лично ему вручить заявление.
Еще вчера Горяин не принял бы политического. По сегодня утром ему доставили некоторые сводочки и бюллетени. Широкое недовольство на юге!.. Всеобщая стачка в Баку, Тифлисе и Батуме, в Николаеве и Киеве. В Николаеве полиция применила оружие. В Киеве — полиция и казаки. Всеобщая стачка в Екатеринославе. Правда, сводочки эти пришли со значительным опозданием, но они читались Горяиным как самая последняя новость, и на сердце у него стало как-то пусто. Для чего присылаются все эти документы? Ответ мог быть только один: для того чтоб начальники сибирских каторг делали выводы.
— Ну что ж, приведи его, — сказал он Кваскову.
Внимательно разглядывал арестанта, учителя своих детей. Нет ничего хуже арестантов с интеллигентными лицами, да еще с высшим образованием!
Арестант стоял и в свою очередь рассматривал на стене все восемнадцать портретов, особенно последний — молодой, привлекательной женщины.
— Что скажешь? — спросил Горяин, нарочито подчеркивая «ты». Грифцов положил на стол ультиматум.
— Мы требуем, чтобы вы перестали обращаться с нами как с преступниками… Мы не преступники, господин начальник тюрьмы, а военнопленные вашего царя. Бить нас, истязать — позор! Представьте себе, что на поле боя вы захватили в плен солдат и офицеров противника; что ж, вы станете сечь их розгами и одевать в арестантские халаты? Да вас предал бы анафеме весь цивилизованный мир!
Мысль, высказанная Грифцовым, возмутила Горяина, но была до того необычна, что минуту он молчал, не зная, что возразить. Оглядел четырех надзирателей, сопровождавших Грифцова, Надзиратели стояли, как в таких случаях полагается, выпучив глаза. Не прочитай Горяин сегодня утром документиков, он знал бы, что сказать. «Против царя воюешь, подлец? — закричал бы он. — Стенька Разин и Пугачев тоже воевали. А их не за стол посадили, а на плаху повалили». Но прочитанные бумажки вселяли беспокойство, и он проговорил сдержанно:
— Точка зрения нелепейшая… Когда на царя поднимает руку нехристь — понятно, но ведь вы православный!
— Применение телесного наказания к политической осужденной Епифановой создаст в тюрьме тяжелейшее положение…
— Ну, иди, иди, — махнул рукой Горяин.
Грифцова вывели.
Начальник тюрьмы осторожно взял заявление.
Бумажка была составлена нагло, Горяин читал ее багровый. Голодовка всей тюрьмы — дело неприятное. Прежде всего она покажет, что дух крамолы во вверенном ему остроге жив… Не выбил он этого духа… Поэтому от начальства ничего не воспоследует, кроме нагоняя. Затем она прибавит лишнюю строку в сводочку, подобную полученной им… «Ага, подумают, и на каторге забастовка!..» В конце заявления — требование убрать Кваскова, который бросился с кулаками на женщину! Голодовка хуже, чем отравление. Коротков — умница: отравился, и все. Вырыли яму, похоронили, а здесь каждый час думай о том, что они живут, голодают и обнаруживают крамольный дух!..
5
Прошло три дня. Настю не трогали. Она по-прежнему жила в своей землянке. Означает ли это, что Горяин уступил?
Для побега было готово все.
Приближался престольный праздник. В деревне варили пиво, гнали водку; в церковке, небольшой, с двумя куполами, с окнами, разрисованными синими крестами, мыли полы, стены, обмывали иконы. Кое-кто из догадливых купцов разбил уже на церковной площади палатки. А погода была отличная — свежая, ясная, небо поднялось выше и стало нежнее. Грифцов часами простаивал у окна, вглядываясь в голубизну неба, думая о побеге и о том, что будет после побега. В Маньчжурию он не уйдет, как хотят некоторые. Туда — за Урал, в Питер!